Страница 2 из 54
— Затнись, лупень! — крикнул я, шлепая босыми ногами по прохладному линолеуму. — Ща открою!
Алеха отпустил звонок и перестал долбиться. Ага, так-то оно лучше! По дороге я заглянул в ванную, вынул из ведра половую тряпку и сунул её под струю холодной воды — горячей в нашем доме отродясь не водилось. Чтобы её получить, нужно было топить большой дровяной титан, раскорячившийся на полкухни. Слегка отжав тряпку, я засунул под струю воды собственную голову и недовольно зашипел, когда ледяной поток обшился мне на затылок. Сука, чего ж такая холодная-то? Лето на дворе! Однако холодная вода оказала свое благотворное влияние — боль, если и не стихла совсем, то забилась в какой-то дальний уголок моего чердака и там затихла до поры, до времени. Взбодрившись, я закрыл воду, накинул на голову полотенце и с мокрой половой тряпкой наперевес пошлепал к входным дверям.
Оттянув собачку замка, я распахнул дверь и вместо приветствия кинул в скучающего дружбана мокрой половой тряпкой.
— Ты, бля, охуел совсем, что ли? — заорал на меня, не ожидавший такой подляны Патлас. — Рубашка совсем канолевая! — Он суетливо принялся отряхивать от брызг модную джинсовую рубашку, которую я действительно раньше не видел. Предки Алехи, в отличие от моих, умудрялись, время от времени, доставать ему дефицитные шмотки.
— Пох мне на твою рубашку! — Я бросил взгляд на запинанный ногами светлый дерматин, которым была обшита наша входная дверь. — Грязь протри! А то мне мамка вечером все мозги высосет! Она и так отцу каждый день на них капает, что обшил дверь слишком светлым… И даже не начинай! — рявкнул я на Алеху, заметив в его сильное желание мне что-то возразить.
— Говнюк! — буркнул Палас, подбирая с пола мокрую тряпку и с неохотой принимаясь оттирать ей грязь с моих дверей. — Здесь не только я отметился…
— Ты — крайний! — припечатал я напоследок. — Остальных я не видел.
— Гондон! — еще раз «приласкал» меня Алеха, но грязь таки отмыл.
— Хватит, — наконец смилостивился я, отбирая у него тряпку. — Пойдем, что ли, бедолага.
Патлас с облегчением на лице проскользнул за мной в квартиру.
— Чего тебе с утра не спится? — незлобно буркнул я, проходя на кухню.
— Какое, нахрен, утро? — возмутился Алеха. — Третий час!
— Ты ведь вчера не меньше моего выпил? — Я оглядел цветущую физиономию приятеля. — И прям огурцом… — Я распахнул холодильник, где вчерашним днем видел открытую трехлитровую банку с солеными огурцами, к которой припал, словно обезвоженный странник в раскаленной пустыне.
— Ну, так это… — Алеха блеснул белозубой улыбкой. — Я подлечиться с утра успел…
— Подлечился? — Оторвавшись от банки с рассолом, я передернул плечами — при мысли даже о самой маленькой стопочке спиртного «на опохмел» меня бросило в холодный пот, а в животе что-то подозрительно шевельнулось. — Ну, нах! — произнес я, сморщившись. — Даже думать об этом не могу!
— Да не, — довольная улыбка Патласа стала еще шире, — я не бухлом…
— А чем же тогда? — Я вновь припал к банке и сделал пару больших глотков. — Упаковку цитрамона сожрал? — Я бросил банку обратно в холодильник и взял с полочки упаковку таблеток. Есть еще пара колес. Я сорвал бумажную обертку и закинул таблетки в рот.
— Лучше! — произнес Алеха, падая на одну из табуреток и выуживая из плетеной корзиночки, что стояла на кухонном столе большую булку со сгущенкой. — Я пятку вчера заныкал… — откусив огромный кусок, с набитым ртом сообщил он.
— Так ты, сука, укуреный? — До меня, наконец, дошло, чего это мой корефуля давит такую широкую лыбу.
— Да не… — пропихнув в глотку гигантский кусок булки, мотнул кудрявой шевелюрой Патлас. — Маленькая пятка была — на пару хапок… Только-только чердак в порядок привести… — словно оправдываясь, произнес он. — Ты не думай, что я тебя кинул… Вот, — он засуетился и вытащил из сумки, с которой заявился ко мне, бумажный кулек, набитый «зеленкой». — Растворитель есть, — продолжая улыбаться, заверил он меня, тряхнув сумкой, — 646-ой. Не ацик[1], конечно, но сойдет… Беломору взял, миска есть — ща химки[2] сварим, и подлечим твою больную башку!
— Ты, блядь, себе башку сначала вылечи, дебил! — накинулся я на него. Голова вновь начала болезненно пульсировать. — Ты чего ко мне со всем эти говном приперся? Ты ж знаешь — не курю я эту хуету! И тебе не советую! Спалишься, сука, и еще меня за собой потянешь, урод!
— Сержик, ну чё бушуешь? — И не подумал обижаться Патлас, убрав «набор туриста» обратно в сумку. — Я ж как лучше хотел — на тебе вона, лица нет! А от одной хапочки никакого вреда не будет! — уговаривал он меня. — Вот если бы мы вчера не бухали на выпускном, а просто бы накурились — ты бы сегодня с похмелья не подыхал!
— Твою медь! — Пульсация в голове достигла своего апогея, аж в ушах начало отдавать. — Я упал на табуретку и схватился руками за голову. — Как хреново-то! Не, ну его нах больше, такое веселье!
— Ну, а я о чем? — тут же подключился Патлас, принимаясь опять выкладывать содержимое сумки на кухонный стол. — Ща-ща, подлечим…
— Ну, ты, Кучерявый, внатуре идиот, или прикидываешься? — Кричать сил больше не было, и я просто уничтожающе посмотрел на друга.
— А че я? — не понял Алеха.
— Ты прямо у меня варить свою бурду собрался? — конкретизировал я свои претензии.
— А че такого-то? — пожал плечами Патлас. — Родоки у тебя на работе, к их приходу все выветрится…
— И не вздумай даже! На улице сваришь!
— Блин, не люблю я на костре, — делая вид, что он прожженный химковар, буркнул Алеха. Но я-то прекрасно знал, что это его «увлечение» проявилось совсем недавно, когда он накоротке сошелся с Андрюхой Волковым — чуваком, на семь лет старше нас с Алехой и негласно считающимся в Новокачалиске королем шпаны. Вот он-то, действительно, был «славным трубадуром», ну, и забухивал при этом тоже не слабо.
— Переколотишься! — резко осадил я его. — Ибо нефиг гадить там, где живешь!
— Ладно-ладно! — Алеха примирительно выставил вперед ладони. — Давай тогда, ускоряйся! — произнес он. — Нехуй в труселях тут стоять — нас ждут великие дела! — пафосно произнес он и неожиданно фальшиво запел:
— Ускоряюсь я в 16 лет, ускоряется колхоз «Рассвет», ускоряется моя страна —
вот такие, брат, дела-а-а! Я буду жить теперь по-новому-уу, мы будем жить теперь по-новому-уу, а любе-любе, любе, а любе-любе, любе, а любе-люберцы мои-ии!
https://www.youtube.com/watch?v=MIo8v1buhIM
От громких звуков его голоса мой личный внутренний молотобоец с новой силой принялся фигачить своей неслабой кувалдой по моей черепушке:
— Кучерявый, млять! Завали фонтан! У меня ща башка лопнет!
— Ну так одевайся быстрей! — Поторопил он меня. — Есть тут у меня на примете одно местечко — буквально пять минут ходу…
— Ща… — Я махнул рукой, голова растрещалась так сильно, что никакие таблетки не помогали! Я уже готов был отдать что угодно, лишь бы эта боль прошла. Вот никогда больше не буду мешать в одну кучу всякую шнягу! Я подобрал разбросанные со вчерашнего вечера мятые и грязные вещи и запихал их в корзину для грязного белья. И где я только умудрился так жутко уханькаться? Мамка опять будет пилить… Ладно, недолго уже осталась терпеть — скоро я отсюда свинчу! Прощай школа — здравствуй институт и свобода! Кое-как под насмешливым взглядом Патласа я нацепил на себя треники и футболку, и мы вместе с ним вышли из квартиры. Алеха сразу потянул меня к дырке в заборе, что разделяла мой двор стандартной хрущевской пятиэтажки и территорию новокачалинского леспромхоза.
С началом перестройки дела у леспромхоза явно пошли в гору. Японцы охотно скупали лес, щепу и прочее сырье у наших доморощенных дельцов. Все леспромхозовское начальство, да и местные райкомовские бонзы обзавелись крутыми японскими тачками — «Сафарями», «Крузаками», «Паджериками» и «Патролами». Но со временем интерес у узкоглазых капиталистов к обычному древесному сырью охладел — видимо, забили лесом все закрома. Теперь они готовы были покупать более технологичную продукцию, но наши умники, конечно, «не догадались» вложить полученные прибыля в производство — карманы-то разные, и поэтому, как следствие, потерпели полное фиаско. Леспромхоз стал загибаться, затариваясь никому не нужным лесом. И, наконец, пилорамы, работающие в леспромхозе еще со времен царя гороха, встали. Теперь там, лишь время от времени слонялись никому не нужные работники, зарплата которым неимоверно задерживалась — ибо платить было нечем, потыривая остатки леса для личных нужд.