Васюган — река удачи

Душным вечером, сидя с Комелем на широком крашеном крыльце, я услышал за воротами тяжелый топот. В легком застиранном трико, без рубашки, хозяин в предвкушении радостной минуты улыбался и усердно чесал налитую барашковую грудь.

Он попросил меня зажмуриться, схватил за руку и, как слепого, вывел за ворота.

— Открой глаза.

На траве, будто вкопанное, стояло густогривое, большеголовое, большетелое, длиннохвостое чудовище лошадиного происхождения. На широкой — со столешницу — спине восседал довольнющий мальчишка, держа в руках похожую на вожжи, новую, сшитую на заказ, узду.

— Федюнька, поставь Малыша боком, — приказал сынку-первородку Тарас Иванович, не переставая любоваться мохноногим исполином и его личным пастухом.

Старшак исполнил желание отца. Неуклюжая шерстистая сила развернулась вдоль улицы и предстала во всей своей натуральной плоти. Толстенький Федюнька величественно смотрел в нашу сторону. Если бы Малыш не имел короткие, тумбообразные ноги, неохватную руками шею и туловище цистерну, он, слитый с седоком, походил бы на одногорбого верблюда. Вот горб зашевелился, сполз, как по круче, на землю и пролепетал сконфуженно «здрасьте».

Федюнька — ясноглазый парнишонок — покосолапил к отцу и передал ему узду-вожжину, вверяя сытую лошадиную силу.

— Каков, а? — восхищался тихим битюгом Комель, запуская пятерню под длинную рыжую челку. — Федюнька лестницу подставляет, когда скребницей его чистит. Любит, шельмец, почесуху, ох любит.

— Где вы откопали такое сокровище?

— Длинная история… в Салехарде… Я его в тракторную телегу пробовал запрягать — тянет. Пристроил к тележке оглобли, хомуток напялил. За милую душу топну кукурузной резки вывез. Управляющий говорит: давай его в тракторную бригаду определим, овса в совхозе вволю…

— Он у меня и от травы справненький.

Справненький стоял смирно, пошевеливая мясистыми ушами, отгоняя бойких паутов.

— Насколько мне известно, за Полярным кругом тяжеловозов не разводят.

На мое замечание Комель отреагировал тихой ухмылкой. Его огнеупорное лицо так и полыхало явным удовольствием от созерцания приобретенного битюга, сплошь покрытого густой мамонтовой шерстью.

— Одно меня гнетет, — посерьезнел Тарас Иванович, — пары ему для любви не находится. Такой ухажер любой нашей кобыленке вмиг хребет раскрошит.

Скрипнула калитка. Вошла Дина, видимо, слышавшая последние слова мужа.

— Внушала дурню: продай этакую гориллу. Вся польза — сенокосилку Малыш один таскает, пашет ли хо. Зато жрет за пятерых. Лучше бы нам вторую корову купить.

— Ладно, не ной, — миролюбиво перебил муж. — Будешь плакаться, сведу красавца в татарскую деревню, на колбасу перегонят. Одного ливера полбочки выйдет.

— Стой уж, — Анна так и произнесла стой, — колбаса, ливер. Две тыщи ухлопал на гориллу. Вот и вышло: телушка — не полушка и перевоз в триста рубчиков стал.

Хозяйка посмотрела осуждающе на мужа, полустрого — на меня: призывала во свидетели своих обличительных слов.

— Судовая инспекция два раза на самоходку наведывалась, — словно чему-то обрадовавшись продолжал, осклабясь, Комель. — По какому, грят, праву животину такую гигантскую везете вместе с едовым грузом?! Самоходка до Нижневартовска продукты доставляла. Пристроил я Малыша на другую посудину. Мы уже не по тюменской — по томской воде ехали. Сколотил Малышу громадный ящик-стойло, кузбаслаком с нижнего до верхнего угла написал — не кантовать! За нефтяное оборудование сошел работничек мой. Днем стоит в стойле, не мозолит глаза инспекторам речным, овес хрумкает. Ночью выведу его под звезды, любуюсь коньком, не налюбуюсь. Ночи северные куцые, отбеленные. Чем ближе к дому, тем сильнее отемнение стало на небеса находить. Хоть на час-два, да ночка… Еду, значит, дуюсь с командой в домино. По обским берегам бурлили уже сенокосы. На ярных, продуваемых местах — станы покосников: шалаши, палатки, тракторы, кони. Малыш в ящике дневал, не видел, но чуял своих сородичей за версту. Таким, бывало, громовым ржанием зайдется! Капитан даже сирену включал, глушил.

Анна ушла хлопотать по хозяйству. Тарас Иванович на время прервал рассказ, распахнул ворота, завел коня во двор. Шарахнулись испуганные кудахтающие курицы. Франт-петух, как и подобает настоящему рыцарю со шпорами, торопливо, но степенно удалялся от мохнатой громадины, следя за ней агатовой горошиной глаза.

Хозяин достал из погреба холодного, терпкого квасу — бесценный напиток в адскую духоту и жару, ощущаемую даже вечером.

— Он мне дороже машины, конек мой былинный, — прервав молчание, продолжил Комель. — От любого богатыря спина не прогнется. Сена, овса много ест — экий упрек! Да в наших поймах травы — певпрокос. Кошу на нем — сенокосилка гудит. Гребу — конные грабли порхают над кошениной. Пашу огород — лемех плуга, как весло воду рассекает… Спрашиваешь — почему в Салехарде тяжеловоз оказался? Сначала надо рассказать, какой черт меня в Заполярье занес. Я раньше дальше Томска никуда не выбирался. Приду на базар, расфугую мясо, накуплю в универмаге подарков и вертаюсь. Такой крестьянский мужичий характер: боишься землицу без присмотра оставить. От страды до страды — труды и труды. Совхозные. Свои. Помочи разные. Дело деревенское, почти семейное. Куму баню поможешь построить, свату погреб выкопать, сестре огород вспахать. Колесом работы, катом дела.

Давно нудил наш профсоюз: поезжай, Иваныч, на курорт. Большой выбор: Ессентуки, Сочи, Белокуриха. Ты, грят, пахарь-передовик, путевку бесплатную получишь. Вот горящая есть — в Гагры. Отвечаю: догорай она синеньким огоньком, путевка ваша, у меня поросята болеют, колодец чистить надо. Погреешь пузо на юге, зимой в нем черноморские валы ходуном заходят, если продуктами не запасешься. Профсоюз не отступает. Спрашивает: должен ты свой край родной знать? Отвечаю: должен. Тогда садись на прекрасный белый теплоход и ехай туристом до Салехарда. Двадцать ден все удовольствие займет. Кормят хорошо. Барышни в шляпках будут. Барышни, говорю, — это замечательно, только с моей ли рожей ущелкивать за ними?! Анька терпит, и то слава богу.

Уговорили все же. Двинулся родной край изучать. Сел в Томске в каюту теплоходную. Чистенько. Зеркала. Рукомойничек с патефонную головку. Повернешь — оттуда струйки тоненькие в раковину бегут. Хожу по палубе, пялю на все глаза. Никогда туристом не был. Такая тягота вскоре от безделья одолела, хоть в воду прыгай и по берегу домой шпарь. Хожу, об Аньке думаю. Вот она комбикорм запаривает. Вот пол подметает. Поехала в пионерский лагерь навестить ребятишек. Пригласила ветеринара к больным поросятам… Э-э-э, черт, — подумал запоздало, — ветеринар-то моложавый, холостой… ну, да ладно, поди, обойдется…

Последний десяток слов Комель произнес шепотом, заговорщицки, прикрыв плотнее сенную дверь.

— Услышит моя сухостоина — озлится. Она при людях смирная. С глазу на глаз боксануть может, если не по ней что… Так вот — жму в Заполярье. Не думал, что Обь такая бесконечная река. День за днем — вода и вода. Под Ханты-Мансийском обнажения скальные пошли. Потом лесотундра потянулась. Деревья угрюмые, будто в сиротстве росли… Ладно. Вот и Салехард — деревянный град. Расползлись туристы: кто рыбу покупать, кто меховые изделия. Деньжат я захватил порядком: песцов хотел купить жене на шапку и воротник или собольков. Наговорили мне, что этого добра в Салехарде — хоть пруд пруди. Вранье. Армяне, эти, правда, попадались часто. На базаре ранними помидорами торговали: по червонцу кило. «Креста на вас нет», — шептались люди, искоса поглядывая на смуглявых, и все же покупали золотую овощь.

Битюга я увидел возле водокачки. Парень-верзила подставил огромную сварную бочку, укрепленную на такой же огромной телеге, под черную гофрированную трубу. Стукнул в пыльное окошко водокачки. Из трубы с шумом засверкала струища. Долго лилась она в нутро безразмерной посудины.

— В какую артель водицу возишь? — спросил я парня.