Богатая белая стерва

Я перестал хихикать. Тон у него был ледяной.

Я сказал — Ты меня не любишь, не так ли?

Вы правы, сэр.

Я круто повернулся и вошел в библиотеку. Ни на кого не глядя, я промаршировал к подиуму. На пюпитре передо мной я нашел мою копию партитуры и, что было удобно, дирижерскую палочку.

Я сказал — Ну, так, струнные, переходите сюда.

И указал палочкой, куда именно.

Четыре часа спустя я был выдохшийся, потный, несчастный, и сам на себя злился. Санди велела Эммериху показать мне спальню с ванной. Наличествовал стенной шкаф с полотенцами и халатами. Я помылся, скользнул в кровать, заложил руки за голову, и уставился в потолок. Появилась Санди в одежде для верховой езды, но я все еще был слишком злой, чтобы восхититься. Она знала, что что-то не так. Она тактично убежала в ванную. Через десять минут она присоединилась ко мне в постели.

Она сказала — Если не хочешь, не говори мне ничего.

Я хочу кое-что сказать. Ты — самый удивительный человек из всех, кого я когда-либо встречал.

Я не кривил душой. Она сама все это организовала, подготовила меня, привезла меня сюда, и так далее — сделала мне самый уникальный подарок на день рождения — возможно, в истории человечества. У нее было право ждать чего-то взамен, чего-нибудь большего, чем моя мрачная рожа и мое ворчание. В связи с моим поведением она имела право показать, что она обижена, и не слегка. Но не показала. Она сперва подумала обо мне, а потом уже о себе. Она поняла. Будь я на ее месте, был бы я также щедр? Также великодушен? Сомневаюсь. Я перекатился на нее. Глаза ее широко открылись.

Она сказала — Я все это время представляла тебя голым.

Я вошел в нее, запустил пальцы в ее волосы, поцеловал ее в нос. Я пробормотал — Я тебя не заслуживаю.

Она сказала — Заслуживаешь. Она сказала это, открываясь подо мной, прижав пятку к моей спине, медленно поводя грудью по моей груди. Она сказала — Ты просто этого не понял пока что. Она застонала. Она сказала — Нет, не двигайся. Нет еще.

Я проснулся в шесть утра — проспав больше двенадцати часов — протянул руку — и она была рядом, рядом — наша вторая целая ночь вместе, действительно вместе, мы засыпали и просыпались вместе — и у меня появились сомнения по поводу моего музыкального дара. Одно дело — слышать музыку в голове. Другое дело — имитировать компьютером симфонический оркестр, хотя разница в этом случае не слишком большая, ничего драматического. Но совсем, совсем другое дело, возможно убийственное дело — слышать эту музыку живьем, и сразу осознать все очевидные недочеты, которые ранее очевидными не были.

Поагонизировав по этому поводу, я принял решение.

Я позвал тихо — Санди?

Да?

Она не спала.

Когда следующая репетиция?

Э… Когда хочешь. Сегодня? Завтра?

Мне нужно в город.

Сейчас?

Да.

Может, позавтракаем сперва?

Купим что-нибудь в городе. Ты будешь завтракать, а я буду корректировать. Затем я распечатаю новую версию. Затем сбегаю вниз, в центр копий, и сделаю копии для всех. У Эммериха сегодня выходной.

Сомневаясь, она сказала — Что ж, я могла бы остаться здесь, а ты бы послал по факсу оригинал, и я бы сделала копии…

Я сказал — Нет, я хочу, чтобы ты со мной поехала.

Она расстроилась, хотя знала, конечно, что тут уж ничего не поделаешь. Она все знала.

Она сказала — Дай мне несколько минут.

Она выскользнула из кровати, умопомрачительно желанная — силуэт и запах — в утренних сумерках, и исчезла в ванной.

Мы бегом пересекли столовую — я успел заметить полностью сервированный стол. Глазунья, оладьи, тост, кофе, сок, и… Санди взялась за дверную ручку. Я взялся за ее плечо.

Санди.

Да?

Мне так жаль. Я такая эгоистичная свинья.

Я встал перед ней на колени. Я спрятал лицо в складках ее легкой юбки — слишком легкой для утренней прохлады.

Я сказал — Я люблю тебя, Санди. Но это нужно сделать.

Она спросила грустно — Прямо сейчас?

Да. Не медля ни минуты. И вести в этот раз буду я.

В машине она скинула туфли, опустила спинку сиденья, и положила ноги на плоскость над перчаточным отделением, к ветровому стеклу. Хвастаясь, возможно, неотразимой красотой пальцев. Затем она уснула. В конце концов было шесть тридцать утра.

Я съехал с шоссе на выходе к Лонг Айленд Сити, нашел большую стоянку, которую помнил со времен вождения такси, и, выключив мотор, осторожно перелез на пассажирскую сторону. Встав коленями на пол, стащив трусики с ее ягодиц, раздвинув ей ноги и поместив между ними голову, я приник губами к ее женственности до того, как она успела проснуться. Я боялся нескольких вещей, конечно же, вещей, от которых не спасают даже запертые двери автомобиля, туманные сумерки снаружи, и высокое положение сидений Эксплорера по отношению к земле — не могут защитить страстных любовников в нашем городе. Будучи безнадежным романтиком, я терпеть не могу саму возможность внешней опасности во время акта, и ненавижу и боюсь лицемерных рыцарей возмущенной морали — копов, которые не желают заниматься своим непосредственным делом (кое, напоминаю, состоит в поддерживании мира и порядка на улицах, не так ли); угонщиков и машинных воров, ищущих случая украсть автомобильную стереоустановку, и которых не останавливают взгляды водителей проезжающих машин; и обще-размытого типа мелких жуликов, которым нечем больше заняться в семь утра, и которые бестактно пытаются углядеть то, что другие совершенно очевидно не хотят показывать публике. Копы были бы особенно неприятны — персонал полицейских участков криминальных районов состоит в основном из белых, часто толстых — благодаря умопомрачительной глупости властей; а что, по-вашему, может больше рассердить белого копа, чем черный парень, развлекающий куннилингусом хорошо сохранившуюся, привлекательную женщину в дорогой машине — и оба при этом явно наслаждаются действием? Копы терпеть этого не могут. Смотрят на такие дела враждебно.

Но все было хорошо. Нью-Йорк оставил меня в тот день в покое. Меня и Санди. Запоздалый подарок ко дню рождения — мне от города, наверное.

Она кончила с невероятной силой, а затем всплакнула, и стала умолять меня взять ее, прямо сейчас. Я так и поступил. Это было наше второе автомобильное соитие, и оно было лучше, чем первое. Ее и мой рост, размеры машины и расположение переднего сидения идеально подходили друг другу, почему-то. Отодвигая ей волосы назад, я смотрел, как она стремительно хорошеет, еще больше хорошеет, когда она стала подходить ко второму оргазму — и будто отчаянно красивая, с грустью, фортепианная соната прошла через мое тело, и некоторые ее части наложились одна на другую.

Как полагается, мы остановились в дайнере (я отказался от плана тот час же приступить к делу, я дико хотел есть, и Санди тоже), и затем в магазине канцелярских изделий, чтобы купить чернила для моего принтера (сорок долларов), бумагу (восемь долларов). Город барахтался в антитабачной кампании. Мы прибыли в мой район в девять. Вскоре я должен был расстаться с шестьюдесятью зелено-спинными, дабы сделать достаточно копий (сорок копий, тридцать страниц каждая). Сто долларов, чтобы распечатать партитуру симфонии. Джульен должен будет на следующей неделе несколько раз меня накормить.

Я сказал — Есть идея. Давай сделаем настоящий концерт.

Она сказала — Что ты имеешь в виду?

Я включу еще какую-нибудь музыку. Оффенбаха. Вагнера. Пусть это будет настоящая программа. Как это тебе?

А мне можно тебе помогать?

Я без тебя не справлюсь.

Ее улыбка была мне наградой. У меня тут же ослабли колени.

В ночь перед Концертом на Лужайке я выпил, может, три галлона молока, пересчитал всех овец в Шотландии раз пять, принял ванну два раза, прочел половину какой-то книги Шопенгауэра, послушал по радио несколько арий в исполнении молодого мулата, баритона, только что подписавшего контракт на сольный концерт в оперном театре во Фриско (пел он в основном скучные арии Беллини, с очевидно искусственным пылом) — и все-таки уснуть мне не удалось. Ну, может к утру подремал немного, пока будильник не зазвонил.