Страница 69 из 145
— Устинья, — произнес он добродушно-веселым тоном, — выручай, тут по работе «поднести» надо, — для убедительности добавил, — начальству… Уж дай, пожалуйста, две «Московской», — со значением добавил. — Люди культурные, кабы что пить не станут…
Женщина стояла как тумба, верно, довод инженера показался не столь убедительным.
— Чего Устинья не узнала, что ли? Да, не в долг беру… сразу расплачусь. Ну, как неродная сегодня, будто не с той ноги встала…
Наконец шинкарка заулыбалась, подбоченилась, выставила наперед могучий бюст. Тем самым дала понять, что вовсе не дубина стоеросовая, а наоборот, дюже податливая женщина. Велела по-хозяйски обождать и ушла в комнаты. Роман Денисович придвинул стул, по мягкой спинке и сиденью обтянутый коленкором. Присел, намеренно вольготней, чтобы ловчее было разговорить бабенку.
Вот и Устинья — с двумя запыленными поллитровками, на ходу обтирает бутылки рукавом кофты, радушно улыбается, повиливая бедрами.
— Ох, подустал что-то сегодня, — начал Ширяев по-свойски подступать к хозяйке с показной душевной простотой. Дальше-больше, для затравки наговорил торговке с три короба о повседневных житейских проблемах.
Втянулась и она в пустопорожнюю говорильню. Рассказала, как нещадно саднит поясница после прополки сорных картофельных грядок, и что даже пришлось побрехать с соседкой, выпустившей выводок кур на прополотый огород:
— Подрывают злыдни картоху, беда с ними… Эту шалаву (о соседке) в поселковый сведу, будет знать, как курей распускать…
Роман Денисович сочувственно крякнул, пожурил несознательных курочек, — похоже, затеянная им болтовня приобрела характер взаимодоверия. Посудачив пару минут о вещах, лежащих вне поля его интереса, Ширяев невзначай помянул покойника Семена Машкова. Устинья, чисто по-женски, сочувственно откликнулась на ужасное происшествие, потрясшее кречетовцев. Тут заключаются свойства женской психологии: для одиноких, но еще «вполне себе» вдов — тема сгинувших со свету мужиков-бабников, а в особенности при трагических обстоятельствах, слишком заманчива и даже животрепещуща. Инженер знал об этой бабьей слабости и стал нарочито подзуживать Устинью. Проявил жалостливое участие, перемежая скорбь откровенно сальными намеками на машковские похождения. И уж, когда женщину стало внутренне пробирать, когда собственные фантазии и людская молва, размыли пределы упрямой бабской скрытности, вполне естественно прозвучал вопрос:
— Чего там люди говорят, — забрала кого милиция, нашли убийцу-то?
И Устинья рассказала подробности ареста Космынина. Сообщила, как плакалась мамаша шалопая (с слов шинкарки распоследняя «прости господи» на станции, в девках бегавшая к поездам и дававшая кому ни попадя) и как потом Космыниха поскакала в пункт транспортного отдела. Ну, и как бы в довесок, упомнила, что следом подобрали дружков непутевого сыночка — Урусова и Моряка (фамилию которого мало кто знал). Попутно охарактеризовала приятелей как самых забубенных бездельников и хулиганов, ставших уже спиваться, естественно, умолчала о собственной неприглядной роли в деградации молодчиков.
Роман Денисович тихонечко поддакивал, находил нужные слова, но тем самым еще сильней распалял откровенность женщины.
Ничего в этом мире нельзя скрыть с глаз и от ушей, вылезшего из норки вездесущего мещанина. Такой человечек все видит и примечает, а нередко и упорно выслеживает, трясясь со страха быть застигнутым за столь неприглядным занятием. Вот этих узколобых соглядатаев и опасался Альберт Арнольд в агентурной работе. На первый взгляд, опытному агенту не сложно заметить и пресечь слежку, но разве уследишь за серым воробьем или полевой мышью, скользнет… и нет в помине. Да не тут дело — глазки зорки и памятливы… Горе тогда человеку неосмотрительному…
И Устинья сообщила инженеру чуть не полушепотом, даже с некоторым испугом, но не потому, что это тайна с за семью печатями, а так как боялась громко упоминать имя человека, который, по мнению людей, укокошил Семена Машкова. Речь зашла о Василии Конюхове.
Один сосед урки углядел, как полусогнутого Лошака, в окружении до зубов вооруженных красноармейцев, пополудни вывели с подворья, и как мешок с дерьмом бросили в кузов военной полуторки. Грузовичок, а следом синий «воронок», газанув, спешно покинули безлюдный проулок, в надежде уйти незамеченными.
Вот так — тайное становится явным… Через полчаса уже вся Кречетовка судачила, что повязали вероятного убийцу Семена Машкова. Сенсация дня… Рядовые граждане справедливо, по-человечески боялись уголовника и обрадовались, что избавились от тлетворного соседства. Даже Устинья оказалась довольна, опять чисто по-бабски — мелочно и своекорыстно. Покорные Конюхову бандюги не всегда честно расплачивались с шинкаркой, а случалось, угрожая, оставляли с носом.
Ширяев намеренно прикинулся туповатым, уточнил, — а почему сама Устинья считает Лошака убийцей снабженца…
Ответ оказался примитивным, но не лишенный логики:
— Ну, даешь… инженер называется, ничего не понимаешь интеллигенция… Ведь Лошака арестовывали солдаты с винтовками, как опасного преступника, а шпану и подзаборную шваль — забирает милиция. Неужели такому грамотею не ясно…
Да, тут и дураку разжевывать нечего, — Конюхов в лапах НКВД. В момент погорел завербованный еще до войны острожник, — взяли тепленького. Видать, наловчились гебешная братия… Не влезь Арнольд с несуразной прихотью, поживал бы Лошак спокойно, до тех пор, пока рак на горе свистнет. Впрочем, судьба бродяги заведомо предопределена, — так и так арестовали бы, вопрос только, как скоро… На деле получилось даже слишком быстро.
Альберт с досадой смекнул, что допустил грубую ошибку, когда велел уркагану проследить за розыском по делу Машкова. Не стоило предвосхищать событий, пусть шло своим чередом, — не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол… По-видимому, лошаковские «бакланы» по неопытности подставились, дали себя схватить, ну и, как пить дать, сразу же раскололись. Через них органы оперативно вышли на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, смешно сравнивать самодеятельность тупорылой уличной шпаны, лузгающей семечки, с отработанной выучкой кадровых оперативников НКВД.
«И теперь, — зачем оправдываюсь, коль сам виноват… Если затеялся, то следовало дать четкие пошаговые инструкции, предупредить о возможных осложнениях, о вероятной засаде… — Ширяев стиснул зубы, злясь на себя, — на случай поимки снабдить молодчиков вразумительным оправданием. Да уж, сшил на скорую руку и на живую нитку, — спешил, гнал, торопился, только ради чего?»
Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загнал ли он себя окончательно в угол: «Недавние поступки, начиная с расправы над снабженцем, в корне безрассудны, как говорят русские: «забрел в полную кугу…», — разведчик усилием воли подавил отчаянье. — Но нет, паниковать не стоит… Лучше нужно спокойно думать, размышлять…»
И первое, что пришло в голову — не сдаст ли Лошак его самого, едва окажется на цугундере… Сумет ли старый уркаган поводить следователей за нос, запутать, «втюхать» придуманную Альбертом легенду о лейтенанте-особисте, о проводимой секретной операции. Сумеет ли наплести эту лажу желательно правдоподобней…
Правда, теперь бредни об особисте представляется полной мурой, «детским лепетом на лужайке». Какой дурак купится на эти россказни? Хотя, как сказать, смотря на то, кто станет допрашивать… Бог даст, с первого раза мужик не расколется, выложит, заготовленную Альбертом небылицу, наведет тень на плетень… Если сочтут байку заслуживающей внимания, то начнут проверять. Если да, то на проверку, с поправкой на межведомственную волокиту, уйдет не меньше суток. А уж потом чекисты окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, старик, не стерпев боли, выложит правду-матку. Диверсантов дед, наверное, уже сдал. Так, впрочем, и задумывалось, — время на поиски и ликвидацию лазутчиков работает на Альберта. Судьба тех заблудших парней вовсе не волновала кадрового разведчика, одним словом, пушечное мясо, — туда изменникам и дорога. Диверсанты сделали неблагодарную работу, реализовав пусть даже маниакальную задумку. Вот и свершилась нужная позарез его самолюбию месть. А Лошака придется как можно быстрей устранить, еще до того, как из него станут вить веревки. Завтра старик умрет, — в планах Альберта Арнольда не рассматривалось дальнейшее существование Василия Конюхова.