Страница 117 из 145
В войну справных объездчиков призвали в армию. Вместо них набрали дедков и инвалидов, в большинстве пенсионеров из железнодорожной охраны и линейной милиции. Воронов, когда узнал об этом «коленкоре» обрадовался, как-никак весомое будет подспорье в розыске Ширяева, коли тот задумает укрыться в плодовых садах.
Да много чего еще рассказывал сержант Алтабаев: о закладке здешних яблоневых садов, о посадке защитных тополиных аллей по границам кварталов (привлекали даже школьников), о строгих порядках в «Плодстрое». Сады, как ни странно, в период сбора урожая делались серьезным подспорьем для кошелька кречетовцев — платили людям с каждого собранного ящика. Сергей слышал и не слышал болтовни сержанта (голова забита другим), только уточнил один момент: «Далеко ли придется ехать до конторы совхоза…»
Поднявшись на навершие пригорка, оттуда наезженная дорога резко уходила вниз к деревянному мостку через речку, Воронов вгляделся в далеко обозримую местность. Внизу, в лощинке на подступах к речушке буйно разросся камышник. («Там родник», — указал рукой Алтабаев). Дальше за извилистым руслом расстилался кочковатый пойменный луг, излюбленное раздолье для пастбищ окрестных стад. Потом начинались поросшие молодым дубняком, крутые приречные холмы. Эти бугры (берег древней протореки) плавно переходили в равнину с привольно раскинувшимися колхозными полями. За ними темнела полоска лесного массива. Сержант, приметив взор Сергея, опять подсказал, что лес называется Дубровка, но лесок маленький…
Влево, на пригорке вразброд стояли пестрые домики деревушки Терновки, обрамленные купами плодовых деревьев. Воронов обратил внимание, что линии электропередачи там не было, люди жили как встарь — без света. Вправо начинались Плодстроевские сады, от речушки ряды яблонь рваной полосой отсекали заросли споро растущих ввысь тополей и осин. Сергей подумал: «Если Ширяев повернет на запад, обратно в сторону Кречетовки, то на первое время беглецу проще отсидеться в этих дебрях…»
Воронов раскрыл планшет с четким топографическим планом прилегающей местности. Диспозиция выбрана правильная. С севера, востока и юга немец оказался в надежном мешке. В душе Сергея произошло трепетное волнение, — по видимости пробуждались зачатки уверенности, что Ширяев прямиком выйдет на них, и брать агента придется лично самому. Тут уж ничего не попишешь…
Отрядив четверых бойцов направо для наблюдения вдоль берега речушки, Воронов закурил, поджидая остальных Тэошников, добиравшихся «на своих двоих».
Алтабаев проинструктировал парней на предмет обнаружения агента в отведенной каждому зоне засады и немедленной подаче соответствующего звукового сигнала, — оперативники на зубок знали эту механику. Потом сержант взял две фляжки и стал осторожно по росистой еще траве спускать вниз — к источнику.
Сергей смотрел на родные сердцу простенькие русские пейзажи, а в памяти уже возникла, выжженная знойным солнцем, каменисто-рыжая земля Испании.
Поездке Воронова в столицу Каталонии Барселону предшествовали три года работы в центральном аппарате Особого отдела, который после ликвидации ОГПУ в тридцать четвертом году вошел в Главное управление государственной безопасности НКВД. И как в замедленных кадрах кинохроники перед ним пронеслись физиономии главных начальников советской контрразведки.
Сергей приступил к работе в чекистской «святая святых» еще при Марке Исаевиче Гае. Штоклянд (такова фамилия по метрике), несмотря на еврейское происхождение, не отличался гибким, необходимым контрразведчику умом, но благодаря дружбе с Ягодой и заместителем наркома Прокофьевым, с лета тридцать третьего возглавил основополагающее в структуре органов подразделение. По складу характера комиссар Марк оставался истовым политработником, да и предыдущая карьера сына шапочника складывалось на «идеологическом» поприще — сначала в Красной армии, потом в войсках ОГПУ. В тридцать пятом, с введением персональных званий, Гай стал комиссаром госбезопасности второго ранга.
Старшему лейтенанту госбезопасности Воронову довелось с десяток раз беседовать с Марком Исаевичем на внеслужебные темы. Как человеку подчиненному, Сергею полагалось поддакивать начальству, не спорить, а уж тем паче не конфронтировать с ним. Надолго запали в память беседы об изобразительном искусстве. Гай, считавший себя докой в живописи (как-никак окончил до революции Киевское художественное училище), наверное, из национальных предпочтений превозносил тогда мало кому знакомых еврейских художников авангардистов: Шагала, Альтмана, Фалька. Такой неприкрытый интерес к «упадническому» искусству, естественно, походил на провокацию, ибо уже вовсю главенствовал соцреализм — детище вождя и Максима Горького. Сергею приходилось изворачиваться как ужу на сковороде: и чтобы не ущемить местечковые чувства начальника, и чтобы не дать тому заподозрить себя в любви к враждебной, буржуазной культуре.
Гай и направил Воронова в тридцать втором году опять в Вильно, ставший главным центром польского шпионажа, диверсий и подготовки повстанческих выступлений на территориях Советской Белоруссии и Украины. Через полтора года (в период структурной реорганизации органов госбезопасности) Сергея отозвали в Москву. И как имевшего опыт работы на Дальневосточных рубежах, его перевели из четвертого отделения (Прибалтика и пограничные страны Европы) в третье отделение (пресечение враждебной работы спецслужб Японии, Китая, Турции, Афганистана и Персии). В ноябре тридцать шестого из Особого отдела выделили самостоятельный Контрразведывательный отдел ГУГБ (ставший в «целях конспирации» третьим номером). Марка Гая, называвшего себя и коллег «жандармами социализма», назначили руководителем отпочкованной службы. Но с приходом Ежова незадачливого «жандарма» перевели с понижением в Иркутск. Где весной тридцать седьмого арестовали, а уже в июне приговорили к высшей мере и расстреляли.
Затем контрразведку возглавил бывший начальник Экономического отдела комиссар госбезопасности второго ранга Лев Григорьевич Миронов (урожденный Каган). Да уж, чрезмерно Генрих Ягода насаждал органы «сиротским» племенем…
В апреле тридцать седьмого Миронов возглавил специальную группу НКВД на Дальнем Востоке, направленную для разгрома тамошних правотроцкистских групп, окопавшихся в местном партхоз-активе и в личном составе Особой Дальневосточной Армии. Сергей входил в эту группу, занимался чисто канцелярщиной, и к вящему счастью, летом задержался в Хабаровске.
Миронова, уже в Москве в июне того же года арестовали, а в августе тридцать восьмого, как и предшественника расстреляли, по той же причине — близость к Ягоде и Прокофьеву. Что поделать, — проклятое дореволюционное прошлое… Прежние сокурсники по Киевскому университету св. Владимира, Лев Миронов и Георгий Прокофьев теперь стали соратниками уже на чекисткой стези. По правде сказать, Лев Григорьевич считался опытнейшим экономистом и дельным контрразведчиком. Он вел сенсационные дела «Промпартии» и инженеров из фирмы «Метро Виккенс». Сталин оценил редкие способности Миронова и стал поручать тому щекотливые задания, о выполнении которых бывший бундовец отчитывался лично перед вождем. Одно время среди сотрудников НКВД циркулировал слух, будто «отец» предполагает сместить Ягоду и назначить Миронова наркомом. Но по части политических интриг Лейб Гиршевич конечно уступал всесильному начальнику, да и не обладал столь иезуитским складом ума как сын ювелира Генах Гершенович. Так что — «всяк сверчок знай свой шесток»…
Отличаясь феноменальную память, Лев Григорьевич не дал показаний на Воронова, хотя утопил немало невинных людей.
Следующим евреем-начальником стал Владимир Михайлович Курский, имевший только начальное образование, но беспримерное служебное рвение. Унтеру царской армии удалось сделать стремительную карьеру при Ежове — в тридцать седьмом стать начальником КРО и даже заместителем наркома. Второго июля того же года Курский получил орден Ленина, а восьмого июля… застрелился. В правительственном некрологе сообщалось, что «В.М. Курский умер после непродолжительной болезни от разрыва сердца».