Близости

Нет.

Вообще ничего нового?

Боюсь, что нет. Он проделал весь свой цирк, вернул меня в момент нападения, поместив меня в собственное тело или, наоборот, вытащив оттуда. Короче говоря, все оказалось без толку. Ничего не могу вспомнить, что под гипнозом, что без него. Что мне рассказали уже после — вот это и помню.

Антон снова взял бокал. Отпил сразу много, беспокойно моргая. Такой вид амнезии, кашлянув, сообщила Элина. Он ничего не может вспомнить о том вечере, когда его избили.

После тяжелого сотрясения, надо полагать, обычное дело, сказал Антон. Но понятно, что полицию это дико бесит. Они всё надеются, что я вспомню хоть что-то и даже, как видите, прибегают к отчаянным мерам.

То есть вы не помните, кто на вас напал? — уточнила я.

Нет. Вообще ничего не помню — ни кто напал, ни почему я оказался в том районе, не сказать, что я туда часто наведываюсь, я там вообще отродясь не бывал, сущая помойка, что мне там делать? При всем уважении к вашей подруге. Антон опустил голову, глаза у него бегали, губы сжались, и у меня возникло отчетливое ощущение, что он лжет. Полагаю, какой-то вид селективной амнезии, прибавил он вкрадчиво, чересчур бархатистым тоном. Реакция мозга на тяжелое потрясение.

Чего я никак не могу понять, вставила Элина, так это почему ты забыл, зачем туда пришел. Самого нападения ты не помнишь — ладно, тут как раз понятно, скажем, амнезия распространилась на само событие, — она тщательно подбирала слова, возможно, и она не верила Антону, не одна я, в самой его манере сквозила какая-то неубедительность. Но зачем ты туда отправился — это-то ты, по всей видимости, знал еще до нападения.

Откуда? — огрызнулся Антон. Если б знал, не попал бы в такой переплет. Между прочим, приятного тут мало, а ты так говоришь, будто я нарочно. Мало того что телом увечный, так теперь еще и мозгами. В его голосе слышалась обида, лицо вспыхнуло. Мне вроде как кусок мозга отрезали, и, сколько ни старайся, его не вернуть. В полиции считают, что сейчас они зададут мне нужный вопрос, тут шлюзы и откроются, и я им вытащу на свет преступников прямехонько из их полицейского списка. Но ничего не вышло. Я там у них часы просиживал. Записную книжку проверил, все сообщения. Да, господи боже, я им дал себя гипнотизировать. И ничего.

Ш-ш-ш, сказала Элина, протягивая к нему ладонь. Угомонись. Он сбросил ее руку. Вот-вот, злобно сказал он, Мириам так же говорит.

Над столом повисло молчание. Он знает, вдруг подумала я. Знает больше, чем говорит. Элина принялась убирать со стола, я встала, чтобы помочь ей. На десерт были фрукты, и вскоре я сказала, что мне пора: завтра заседание Суда, нужно выспаться как следует. Я посмотрела на Элину и ее брата, и на меня упала тень одиночества: пусть даже они препираются и между ними какие-то секреты, все равно они как заговорщики, для них все подразумевается и все понятно. Антон кивнул и, к моему удивлению, тоже поднялся и сказал, что и ему пора. Он последовал за мной по коридору. Теперь, когда мы оба надевали пальто, я ощущала его присутствие по-другому; я повернулась к Элине, чтобы поблагодарить за вечер, и в ее напуганных глазах я прочла предупреждение.

Мы вышли, и Антон прошагал со мной полквартала, потом я заметила такси и решила, что поеду. Антон помахал водителю и галантно открыл передо мной дверцу, я села и сказала, что была рада познакомиться с ним. Он наклонился ко мне и ответил: надеюсь, мы вскоре снова увидимся. Голос у него был игривый, и в том, как он подался ко мне, было что-то непристойное, так что я внезапно занервничала. Но сама подумала, что, наверное, Антону небезопасно в одиночку расхаживать по улицам, тем более в его положении, и, чуть поколебавшись, я предложила ему: давайте я и вас подвезу. Прозвучало, конечно, как приглашение ко всему на свете, хотя ничего такого я не имела в виду. Но он уже двинулся прочь и на ходу покачал головой, помахал тростью. Как-нибудь в другой раз, крикнул он через плечо, не сегодня.

13

Я написала Элине по почте, поблагодарила за ужин. Рада, что ты добралась благополучно, ответила она, в ее фразе проскакивал пусть еле уловимый, но все же намек на ее брата, и тут я вообще не знала, что писать. До меня дошло, что Элина выуживает информацию, от этого моя мнительность еще усилилась — ну, и в итоге ее письмо долго болталось в почте неотвеченным.

На следующей неделе Амина ушла в декрет. Теперь моим постоянным напарником был Роберт, мы друг к дружке привыкли быстро. Роберт был милый, он понимал: мне нужно приноровиться к новым обстоятельствам. В конце нашего первого совместного дня он проводил меня до вестибюля и посоветовал сбавить темп. Суд будет тянуться еще много месяцев. Считай, что это такой марафон. Мы дошли до выхода, и Роберт замолчал, помогая мне надевать пальто. Много месяцев, повторила я, застегивая пуговицы и повязывая шарф. Я произнесла эти слова с недоверием, хотя знала, как долго может тянуться процесс. Роберт потрепал меня по плечу. Не хочу тебя поучать, сказал он, но поверь моему опыту: ты привыкнешь. Это станет нормой.

Он оказался прав. На следующей неделе я стала замечать, что самое неприятное в процессе — содержание и язык, неудобство кабинки — выматывает не так сильно. Я не была как выжатый лимон к концу дня — при том что как раз на этом этапе мы погрязли в технических подробностях, на заседаниях часами тянулись свидетельские показания, до одури дотошные и внешне бесполезные и для обвинения, и для защиты.

Еще за время заседаний в зале суда я поняла, насколько в действительности дисциплинирован бывший президент. Рубашку-поло и брюки-чинос сменил пошитый на заказ костюм, а с ним появилась мрачноватая, даже величественная манера. Этим человеком двигала по-настоящему могучая воля. Лицо никогда его не выдавало, не то что у адвокатов и даже иногда у судей. В ходе слушаний он сохранял неизменное выражение живого и беспристрастного интереса. Он смахивал на ведущего полемиста университетской команды — выискивал благоприятные моменты, подмечал все, как человек, который ни в чем не уступит и которому нечего скрывать. Я ни разу не видела на его лице сумрачного безразличия, как у других обвиняемых и как у него самого в переговорной, — того выражения, которое как бы говорит: будь что будет, мне все равно, моя вина предрешена заранее.

Нет, бывший президент вообще не походил на того человека из переговорной — впрочем, я и раньше догадывалась, что в довольно импульсивном персонаже, знакомом мне по заседаниям адвокатов, таится блестящий и безжалостный игрок. За все эти дни он ни разу не выступил, однако каждое его движение было тщательно просчитано. Вот он входит в зал — окидывает взглядом галерею для публики, свою аудиторию, кивает в знак признательности своим сторонникам — а их все еще много, очень много, и я мысленно задаюсь вопросами: они что, специально летят в Гаагу, чтобы присутствовать на суде? Откуда у них вообще деньги и время — они тут живут неделями напролет! И как им тут — в этом дождливом городе?

Потом его взгляд скользит дальше, к кабинкам синхронистов, где сижу я. Он смотрит прямо на меня, сквозь прозрачное стекло, и кивает. Словно дает понять, что ценит, как я выполняю свою работу, словно показывает, какой он любезный и предупредительный. Ритуал мало-помалу стал привычным, но в первый раз это было так неожиданно, так нереально, как если бы бывший президент на моих глазах пробил четвертую стену — воображаемую преграду между сценой и зрителями. Роберт слегка дернулся в испуге, а меня бросило в жар. Снизу, из зала, Кеес, задрав голову, уставился на кабинки. Я поколебалась и неловко кивнула в ответ, не знаю, что этикет предписывает в таких случаях. Бывший президент заговорил с одним из помощников адвокатов. Я со своего места заметила, что некоторые из сторонников на галерее для публики с любопытством посматривают в мою сторону, кивок президента явно не остался незамеченным. В зале Кеес, медленно качнув головой, вернулся к своим бумагам.