Страница 8 из 62
Па пятый день пути караван достиг необитаемой местности, которая считалась границей между Бонду и Нули. Хаутон полагал, что так далеко не заходил еще ни один европеец (в этом он ошибался: французские купцы поднимались по Сенегалу еще дальше на восток).
Двигались медленно: в этих местах вообще не приникли торопиться и совершенно не ценили время. Какая разница, неделей раньше или неделей позже доберешься до места! Да к тому же хозяин каравана останавливался почти в каждой деревеньке, чтобы поторговать. Но делать было нечего, ведь шли все же в нужном направлении. И в конце концов Хаутон увидел перед собой Фалеме — ту самую реку, за которой начиналась страна золота — Бамбук.
По пути майор старался не терять времени даром и усердно делал заметки о том, что видел. В его заметках никак не ощущается, чтобы Хаутон относился к африканцу как к существу низшего порядка. А ведь мы уже могли понять по его письму, что он не только не осуждал работорговлю, но, представься ему случай, — и сам бы с радостью за нее принялся. И в то же время майор с самым живым и сочувственным интересом описывает занятия жителей тех стран, через которые проходил, а в его сообщении о том, что здесь не воюют между собой (по религиозным мотивам) люди разных вероисповеданий, «а со взаимной терпимостью относятся и к взглядам, которые для себя не приемлют», сквозит настоящее уважение. Что поделаешь, это тоже XVIII век с его немного наивной откровенностью: ведь лишь после запрещения работорговли, когда контрабандный вывоз африканских невольников в Америку достиг высшей точки, защитникам этого позорного промысла потребовалось «теоретическое» его оправдание в виде идеи о превосходстве людей с кожей белого цвета над всеми остальными.
А пока Хаутон присматривался к людям, которые ему встречались, думал, сопоставлял. У него был ясный и практичный взгляд на вещи, поэтому он хорошо замечал все существенное. Вот он пишет, что здесь, в глубине материка, земледелие и пастушество — главные занятия жителей, так же как и на побережье. Но, говорит Хаутон, здешние люди достигли таких успехов в ремесле, что плавят железную руду и сами изготовляют железные орудия (надо сказать, что те плавильные печи, которые мог видеть майор по дороге на восток, ненамного отличались от еще существовавших в те годы в глухих углах Европы печей для производства кричного железа). Кроме того, у них очень распространено изготовление тканей из хлопка, и такие ткани — основной вид одежды, хотя ткут их очень долгим и трудоемким способом. И сейчас еще довольно часто можно увидеть в западноафриканских деревнях, как мужчина-ткач, сидящий за простой деревянной рамой, готовит узкое и очень длинное полотно; потом несколько таких полотен приходится сшивать, чтобы получить кусок ткани, по ширине пригодный для употребления. Хаутон отмечает, что именно из-за сложности и дороговизны изготовления местных тканей здесь, в верховьях Гамбии и Сенегала, денежной единицей служит уже не железная палочка, а кусок материи. Таких деталей он замечал множество, и мы сейчас можем лишь пожалеть, что письма, посланные майором в Лондон, в Африканское общество, так и не были опубликованы полностью, — тогда мы узнали бы еще немало интересного о его путевых впечатлениях.
Достигнув берегов Фалеме, Хаутон, сам того не предполагая, очутился в самом центре довольно бурных военно-политических событий, отличавших жизнь этой части Западного Судана в те годы. Ко времени, когда путешественник появился здесь, как раз закончился очередной этап расширения пределов государства Бонду на юг и юго-восток: правителю Бамбука пришлось уступить победоносным фульбе все свои владения по левому берегу Фалеме, и альмами Амади Исата перенес свою столицу на вновь приобретенные земли.
Теперь фульбе были хозяевами пути в глубинные районы. И Хаутон, наверно, не был бы Хаутоном (во всяком случае тем Хаутоном, какой известен нам по немногим сохранившимся о нем документам), если бы не «поспешил засвидетельствовать свое уважение победоносному государю», как сказано об этом в протоколах Африканского общества. Само собой разумеется, то свидетельство подкреплялось соответствующим подарком, — и вот здесь-то майор допустил ошибку.
«Дары», поднесенные альмами, были примерно такими же, как и те, что получили от путешественника правители Барры и Вули; оба они вполне удовлетворились размерами подношения. Но у фульбских правителей Бонду аппетиты были побольше — они росли по мере того, как увеличивались владения альмами. И то, что в первых двух столицах «приняли с удовольствием», как писал майор, в ставке Амади Исаты показалось оскорбительно ничтожным. Результаты не замедлили последовать: майора приняли очень холодно, в довольно пренебрежительной манере разрешили оставить подарок и категорически предупредили, чтобы ни под каким видом он не вздумал покидать пограничное селение, в котором остановился. К этому угрожающе добавили, что он-де еще услышит о государе. Долго ждать не пришлось: на следующее утро один из сыновей альмами и сопровождении сильного конвоя появился в доме, где жил Хаутон, и весьма сурово потребовал, чтобы ему показали все привезенные с побережья товары. Когда приказание было выполнено, принц отобрал то, что счел достойным своего внимания, и удалился, оставив майора в изрядном огорчении. Правда, кое-какие вещи гот успел спрятать, но более всего жалел о синем сюртуке, который предназначал для своего торжественного поезда в Томбукту. Сюртук, однако, вызвал интерес у юного принца, и Хаутону пришлось с ним расстаться. Но беда заключалась не столько в исчезновении сюртука, сколько в том, что и без того сильно истощившиеся запасы Хаутона еще больше сократились.
После такого приема ничего не оставалось, как поскорее удалиться за пределы Бонду. Это майор и сделал, отправившись во владения «короля Бамбука»; теперь он шел по территории сегодняшней Республики Мали. Но как-то с самого начала экспедиции Хаутону не везло с проводниками: вот и теперешний его спутник потерял дорогу, и пришлось долго проблуждать по лесам. А дело было в июле, в самый разгар дождливого сезона. И когда путешественник добрался в конце концов до селения Фербанна, где в то время находилась ставка правителя Бамбука, его свалил тяжелый приступ тропической лихорадки. Надо, впрочем, сказать, что в этом не было ничего необычного: ведь речь идет о временах, когда люди еще не имели понятия даже об обычном (с нашей точки зрения) хинине, и смертность среди европейцев на африканском побережье Атлантики была просто ужасающей.
Железное здоровье Хаутона справилось с лихорадкой; к чести майора можно заметить, что он не забыл в своих письмах с глубокой благодарностью отозваться и об африканской семье, которая его выхаживала, когда он лежал в беспамятстве. То, как встретили его в Фербанне, в какой-то степени, видимо, вознаградило Хаутона за неприятности, испытанные в Бонду. Местный государь, так же как и правитель Вули, очень рассчитывал на то, что добрые отношения с англичанами помогут ему удержаться перед натиском опасных соседей на севере и северо-западе. Надо думать, что майор не преминул воспользоваться настроениями своих гостеприимных хозяев: он не только строил планы прямой торговли между Бамбуком и британскими владениями на побережье, но в одном из разговоров с правителем даже «постарался обрисовать королю преимущества содействия англичанам в открытии торговли через его владения с многолюдными городами на берегах Нигера». Хаутон не забывал своей главной задачи, и эти «многолюдные города», о которых он, как и вся Европа, знал только понаслышке, по-прежнему интересовали майора больше всего. К тому же в Бамбуке он мог встретиться с людьми, для которых и Нигер, и Дженне, и Томбукту были привычной реальностью; ведь по мере того как путешественник продвигался на восток, таких людей должно было становиться все больше. Разговоры с ними в Фербанне подтверждали ту удивительную новость, которую Хаутон много раз слышал в Медине: большая река течет с запада на восток. И это только подстегивало нетерпение, с которым Хаутон стремился продолжить свое путешествие.