Не просто рассказы

— Несколько раз брал с полки, вертел в руках, но возвращал обратно, так и не открыв. Книгу, мой дорогой, надо почувствовать.

— Ах, вот ты о чем.

Яша продолжал:

— А эта никак себя не проявляла. Приятное чтение или крепкое вино — какая разница? Если бутылка уютно падает в ладонь, содержимое будет выпито с удовольствием. Я не прав? С книгой так же.

— И как у вас, сложилось?

— Не сразу. Пришлось повозиться, — он душевно улыбнулся. — Это оказались рассуждения одного эстета. Конец девятнадцатого века.

Яша уверенно поставил чашку на блюдце и вытер усы. Насколько я знал, а уж я-то знал, это был верный признак долгой беседы.

— Хочешь, я расскажу тебе о мелочах. Ты сразу поймешь, как важно пальчик отставлять, — Яша ласково посмотрел на свой мизинец и улыбнулся. — Автор меня задел. Речь шла о Риме. Мой город. А, по его мнению, красота Рима якобы заключается в сумме составляющих ее частей, которые сами по себе ничего не значат. И лишь в присутствии друг друга обретают ценность. Возмутительно!

— Прочитал или выбросил?

— Одолел с отвращением.

— Аминь! — воскликнул я насмешливо, но Яша сделал предостерегающий жест.

— Я полагаю, он ошибался. Поверь, красота этого города сама по себе, а все, так называемые «мелочи», которые там встречаешь, имеют отдельное, свое собственное очарование. Их, конечно, не спросишь, может и рады бы стать частями целого, но вряд ли. Даже кусок травертина на мостовой обладает такой порцией индивидуальности, что позавидует Афинский Акрополь. Все рассуждения о красоте города — миф для пилигримов — ведь, на самом деле, хранят ее вещи порой совсем незаметные. Если точнее, незамеченные.

Я заинтересовался. Яша неизменно интригует, но тут его слова мне показались странными.

— Ты хочешь сказать, что Рим прячет свою настоящую красоту, как воришка мелочь — по карманам? И мы не способны увидеть ее разом? Всю целиком.

— Именно, друг мой! Бес — в этих самых мелочах. Раз уж ты упомянул женщин, оставим на минуту вечный город. Скажи мне, кто их помнит?

— Всякий!

— Нет, кто помнит женщину целиком! Губы, ладони, глаза, любимая родинка на плече — вот что западает в сердце. Слово ласковое, сказанное бог весть когда, звучит в голове и останется там в твой предсмертный час…

— Почему в мой?

— Хорошо, в мой. Я серьезно, — Яша слегка выпрямился.

Пришлось согласиться:

— Ты прав. Всю сразу я вижу женщину только на фото или с большого расстояния. Но люблю каждую из них по частям. Звучит глупо, хотя, по сути, так и есть. А как же понятие «любимый образ»?

Яша не ответил. Он задумчиво смотрел вдаль. С открытой террасы, где мы устроились, была видна река. Там пыхтел малюсенький пароход и время от времени посвистывал, разнося одинокий звук по округе, тонувшей в предвечерней тишине.

— Ты часто запоминаешь причину утреннего пробуждения? — вдруг оживился он. — Я — никогда. Но только не в Риме. Там, даже если не знаешь, почему проснулся, будь уверен — виноваты чайки.

— Чайки?

— Да! Ты не представляешь. Еще в сумерках начинают горланить. А голоса такие скрипучие, что кашель норманнского старика-капеллана. Помнишь, того, что щедро угощал нас кислым сыром, а потом оказалось, что, на самом деле, ему испорченные продукты было жаль выбрасывать?

Я расхохотался.

— Помню. Мы его за это водкой напоили, и он все ходил, лекарство от похмелья выпрашивал. Тот еще голосок.

— А теперь представь Рим. Утро. И на каждой крыше по десятку таких капелланов. Гоняют крики друг другу, словно трёпаные мячи по пепельному небу и правят предрассветный бал. Но что забавно, я слушал эту вакханалию и, воля божья, не горевал ни разу. А ведь еще во сне мерзкие твари своими воплями прокалывают тебя насквозь, как барана шампуром.

— …Рим охраняют чайки. — Яша глянул строго и поднял указательный палец. — Они будят римлян, римских гостей и всю округу тысячи лет. Вот это мелочь! И я не представляю себе утро Рима без этих голосов. С ними, и только так, неизбежен рассвет, прозрачный воздух и хорошее настроение. Крики бестий по-настоящему красивы, — он скромно вздохнул, — как и мое чувство прекрасного, которое придает яркость впечатлениям каждого дня. Только смотреть надо пристально, а чувствовать внимательно.

Яша поднял чашку с остатками кофе, как следует оттопырил мизинец, демонстративно подергал им несколько раз у меня перед носом и отхлебнул.

— Вот скажи, — продолжал он, кивая официанту на пустую чашку, — что ты… принесите кофе! …ждешь, устраиваясь в чайной комнате и заказывая в тон душистому напитку парочку хрустящих крекеров? Печенье, не так ли?

— Так.

— Печенье, — он утвердительно прихлопнул ладонью по столу. — Каким оно и должно быть. Но отправляйся к Испанской лестнице, отвернись от окон, в которые великий Китс бросил перед смертью прощальный взгляд, и отвори дверь в чайную сестёр Бабингтон…

— Сильны любовь и слава смертных дней, и красота сильна. Но смерть сильней. Если ты об этом…

— Знаменитый и известный всем приличным кардиналам чайный дом. Его основали две милые девушки-англичанки еще в конце позапрошлого века, а они, поверь, знали свое дело. Их наследники и сейчас готовят такие ароматы, каких не сыскать нигде. И, побывав там, я стал завидовать Николаю Васильевичу с еще большей яростью…

Яша замолчал, вытряхнул из пачки сигарету и аккуратно положил фильтр на нижнюю губу. Я сделал то же самое и вопросительно посмотрел на друга. Мы закурили. Выдохнув струю прозрачного дыма, он заговорил с жаром:

— Черт возьми, Гоголь утащил из Италии в Москву три огромные фляги оливкового масла, и здесь, на родине, отливая по капле душистое сокровище, дегустировал блюда в столичных ресторанах. А вот чай от Бабингтонов с собой не увезешь. Он имеет вкус места. И при перевозке теряет аромат, как хромой равновесие.

— Таков, — Яша намеренно понизил голос, — скажу по секрету, каприз. Сталкиваясь с ним из года в год, я только со временем понял, что это и есть примета настоящего города. Его красота. Увозить надо воспоминания, а то, к чему можно прикоснуться, что можно услышать или попробовать, должно оставаться там, на своем месте.

Мы оба вздохнули. Официант принес кофе.

— А за чашкой чая приятно отведать их традиционные домашние крекеры. Помню, как в первый раз ждал несколько минут, которые провел в окружении, думаешь кого?

— Я не был там. Опять женщины?

— Да ну тебя! — Яша засмеялся. — Тогда я был женат. Кошки! Минут десять сидел под внимательными взглядами кошек. Мурлыки всех размеров, цветов и оттенков наблюдали за мной и посетителями с каминной полки, чайников, подносов, салфеток, и даже занавесок на окне. Эх, как было тепло и уютно в чайно-кошачьем царстве. Я уж позабыл о печенье, а его как раз и принесли. Помню, девушка вежливо поставила тарелку на стол и почему-то быстро удалилась…

— Потому, что ты был еще женат в то время.

— Смешно. Я приподнял салфетку и ахнул!

— Что там?

— Представь, как вместо долгожданных крекеров с блюдца скромно глядит на тебя пара зажаренных до хруста корочек черного хлеба! Хорошо — не мигают. Этакие кулинарные брошенки. Дивись, приятель, английской щедрости.

— Обман? Шутка?

— Я тоже так подумал. Но стоило прежде попробовать.

— И каково?

— Пора вспомнить о мелочах и подробностях! Знакомо ли тебе чувство божественного? Не ахти на вид, но крекеры оказались вкусны до безобразия. И уже не вопрос, «что это такое?» мучал меня, а «как же они это делают?» И я, представляешь, попался. Напрочь! В такие-то вот мгновения и понимаешь, что добро пожаловать в Рим. Навсегда! И никакой вид из окна на весь Капитолий, на Колизей или Ватикан не заменят этих мелочей. Они и есть настоящая красота города.

Мы помолчали.

— Яша, ты рассказываешь вкусно, — согласился я. — Но как быть с закатом над Пинчьо?

— Погоди, погоди! — он озадаченно переложил с места на место ложку на столе, передвинул блюдце и смял салфетку. — Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Но до холма Медичи мы еще доберемся. Понимаешь, в итоге, чем задел меня автор книги, которую я не хотел открыть так долго?