Страница 15 из 17
— Виталя, не хочешь за холодненьким метнуться? Как обычно, я угощаю. Мне два возьми… Да не заболит горло, второе для гостя. — Нажав на рычаг телефона пальцем, он пояснил: — Виталя — водитель, всё о моём здоровье печётся…
Подполковник положил трубку, достал из кармана несколько купюр и мелочь, отсчитал и положил на край стола. После этого продолжил:
— Что ж, идея мне нравится. Чем меньше притворства и правдивее легенда, тем проще ей следовать. Раз легенда в целом готова, то затягивать не будем, завтра приступим к реализации. Сейчас какие есть вопросы?
— Я так и не понял, почему мне не нужны подробности про объект?
— Вы же в камере по легенде впервые встречаетесь. Если ты с его делом подробно ознакомишься, то можешь случайно оговориться, показать свои знания про него, чего быть не должно. Я и так тебе лишнего сказал, по-хорошему ты и имени знать не должен — там все равно познакомитесь. Но имя все же надо, да и фотокарточку покажу. Это чтобы накладки не случилось. Охрана будет не в курсе, ты для них реально арестованный. Вдруг, по какой-то причине переиграют, да в другую камеру определят. А ты и не поймешь, что не с тем человеком камеру делишь. Ну, хорошо, значит ты про себя и так все знаешь, надо детально проработать твое путешествие и побег конвоируемого…
Минут через десять заглянул сержант, он передал скрученный конусом пакет из газеты, в котором лежало две упаковки эскимо и получил заранее отсчитанные деньги.
С перерывом на обед отрабатывали легенду до конца рабочего дня.
* * *
За спиной закрылась дверь камеры, звякнули засовы и замок. Данька, держа в руках перед собой одеяло и подушку, немного постоял, оглядывая двухместную камеру предварительного заключения. Мельком с безразличием глянул на сидящего на нарах мужчину, про себя отметил: «Он». Тот с удивлением уставился на лейтенанта МГБ в форме, но без фуражки и ремней. Удивление не наигранное, значит про сокамерника, опять же для пущей достоверности, ему пока ничего не рассказывали.
Второй день пребывания в Москве был насыщенным, поэтому вечером, когда его привели в камеру, специально изображать усталость не было необходимости. Данька коротко бросил:
— Вечер добрый, — это прозвучало устало и безразлично, как обычная дань вежливости.
— Здравствуйте, мил человек! — вроде как даже радостно и заинтересованно ответил сокамерник, изобразив широкую улыбку.
«Как-то он угодливо и подхалимки лыбится», — заметил про себя Данила и, не обращая внимания на попытки сокамерника начать беседу, застелил нары, отметил наличие матраса, что откровенно порадовало — пришлось как-то пару суток провести на гауптвахте с голыми нарами и повторять этот опыт не хотелось, — снял гимнастёрку и, сбросив сапоги, тут же с безразлично брошенным «спокойной ночи», улегся и через несколько минут мерно засопел…
Из «шарашки», где в это время Александр Исаевич отрабатывал по своей основной специальности математиком (или, вернее, библиотекарем), его выдернули после обеда якобы на допросы по новому делу. Следователь же ему объяснил, что надо будет разговорить сокамерника и составить на него рапорт.
И вот осуждённый Солженицын смотрел на спину безмятежно спящего лейтенанта госбезопасности, в нарушение режима улёгшегося до отбоя. «Ну, ничего, посмотрим, как ты потом будешь спокойно спать», — ехидно подумал сексот.
Утром, сразу после завтрака, Солженицына увели на «допрос». Минут через пять пришли и за Данилой.
Ввели в кабинет подполковника. Тот, отпустив конвойного, спросил:
— Завтрак ел?
— Да, вроде того… — неуверенно ответил Данька.
— На казённых харчах не разжиреешь. На, перекуси, — подполковник сдернул газету, прикрывавшую тарелку с бутербродами, достал две кружки и налил в них чай из термоса.
— Ну что, как первые впечатления? — продолжил он вопросом.
— Да пока особых и нет. Я никакой заинтересованности не выказал и улегся спать.
— Правильно. Его уже, наверное, проинструктировали и вернули в камеру. Объект, под видом слухов от охраны, будет в курсе, за что тебя задержали. Вот тут можно будет и втянуться в беседу. А ты для достоверности здесь пару часиков побудешь. Чтобы время зря не терял, вон стопочка папок с документами тебе к изучению. Задача ясна?
— Так точно!
— Куда камерные двери открываются? — вдруг спросил подполковник.
— В коридор.
— А правильно как?
— Вот так и правильно.
— Почему?
— Чтобы из камеры не заблокировали, подперев, и из любого места коридора было видно открытую дверь. А вы почему спрашиваете?
— Верно. А спрашиваю… Встречал одного деятеля в Ленинграде, молодым сотрудникам рассказывал, что камерная дверь должна открываться вовнутрь камеры, а где не так, значит это строил идиот. Пока я ему наше ведомственное пособие «Тюремное дело» тридцать девятого года издания под нос не сунул, не успокаивался… Мороженное будешь?
— Ещё спрашиваете!
* * *
За спиной снова зазвенели засов и запоры. Данька буркнул:
— День добрый.
— И вам, гражданин лейтенант госбезопасности, здравствуйте. Извините за любопытство, а это не вы бандеровца вчерась отпустили? — ехидно прищурившись, спросил сокамерник.
— Что значит, отпустил?! — переспросил Данька, усаживаясь на свои нары. — Не отпустил, а упустил! Сбежал он… А вам-то какое дело? И откуда про побег знаете?
— Мне и нет особого дела. Просто, услышал, охрана трепалась…
— Я бы этим трепачам языки укоротил!
— Да ладно, гражданин лейтенант, дело житейское. Отпустили и отпустили!
— Вам с первого раза непонятно?! Он сбежал!
— Да-да, так всем и говорите!.. Кстати, Александр Исаевич.
— А?
— Меня зовут Александр Исаевич. Солженицын.
— А! В таком разе, Данила Матвеевич.
— Очень приятно, гражданин лейтенант. Вы, Данила Матвеевич, не грустите, что украинца отпустили, украинцы тоже люди. Мы, русские, должны понимать их тягу к свободе…
— Какой свободе? — повысив голос, перебил Данька. — Что вы несете?! Я сам украинец, родом из Харькова! Вы не сильно много на себя берете, от имени украинцев тут выступать с националистической буржуйской пропагандой? А бандеровцы — пособники гитлеровских фашистов!
— Молодой человек, мы же не на политинформации, — ехидно ухмыльнулся Солженицын, — немецких фашистов уже два года как нет.
— А гной от них остался! Бандеровцы — злобные твари!
— Зачем же вы целый народ называете…
— Какой народ?! Я сказал «бандеровцы»! Их несколько тысяч. И эти твари вытворяют такое, что и гитлеровцы редко когда творили!
— Не преувеличивайте. Борьба за свободу всегда сопровождается…
— Чем?! — выкрикнув, переспросил Данька. — Чем сопровождается? Вырезанием польских сёл? Сжиганием белорусских деревень? Если они «борются за свободу», почему они не воевали против немцев? Почему во время оккупации нападали на наших партизан? Почему участвовали в карательных операциях?
— На войне перегнуть палку каждый может.
— Это вы называете «перегнуть палку»?! А убивать грудных детей на глазах родителей, вспарывая живот, и засовывать их кишки матери в рот — эта мразь просто «погорячилась»? А насиловать бандой девушку только за то, что она учительница и убить её, расчленив тело — это твари «перегнули палку»?
— Фу, Данила Матвеевич, какие гадости вы пересказываете. И сочинил же кто-то подобное!
— Сочинил? Да я только вчера оттуда приехал! Это всё собственными глазами! Я это видел! Видел! Сам.
— Ну, а что вы хотели, это же война. Там всякое бывает. И законные трофеи. Меня если бы зимой сорок пятого не арестовали, так тоже не отказался бы с немками повесели…
— Что?! — перебил Данька, глаза его налились кровью, в висках стучало, он до хруста сжал кулаки и, начав медленно вставать с нар, произнёс по слогам: — По-ве-се-литься?! — Перед глазами лейтенанта стояло зверски растерзанное тело молодой учительницы.