Неутомимые следопыты

— Одна тысяча девятьсот семь, — вслух прочитал Валя Леонтьев.

— Правильно. А что же это был за год?

— Это было время столыпинской реакции, — горячо объявил Женька Вострецов.

Ну, конечно, он был прав. После вооруженного восстания в Москве в 1905 году, когда царские войска подавили поднявшихся на борьбу измученных нелегкой, беспросветной жизнью рабочих, премьер-министр Столыпин издал закон, по которому бунтовщиков, то есть революционеров, стали преследовать еще сильнее. Их сажали в тюрьмы, угоняли на каторгу, везли в ссылку… Многих в ту пору казнили…

Какая-то странная это была фотокопия. Один уголок у листка был оторван, другой с противоположного конца обожжен. По всему листку были разбросаны рукою какого-то судебного писаря хитрые завитушки. Обвиняемой была женщина двадцати двух лет. Звали ее Ольгой. Дальше кусок листка был сожжен: по копии проходила ясно отпечатавшаяся бахрома.

Следующая строчка начиналась с половины фразы: «…ющей мҍстожи…» — и опять обгорелая бахрома. Внизу, слева, оторванный уголок, и снова строчка, начинающаяся с половины слова: «…ражной».

— Дело в том, — объяснил Иван Николаевич, — что в феврале семнадцатого года архив, где хранятся судебные документы, горел. Отсюда такой вид у этого листка.

Женька сидел с пылающим лицом.

— Она жила на Овражной улице, — охрипшим от волнения голосом объявил он.

— Правильно, — подтвердил Иван Николаевич.

Дальше в загадочной бумаге было еще несколько оборванных строчек. Нам удалось разобрать лишь слово «сословiя». Ни фамилии, ни отчества этой Ольги в бумаге не оказалось. Зато очень явственно была проставлена мера наказания, к которой эту несчастную приговорили — пятнадцать лет каторжных работ. Видно, судебному писарю доставляло особенное удовольствие указывать сроки наказания.

— Надо фамилию узнать, — в наступившей тишине снова произнес Вострецов.

— Не только фамилию, — возразил Иван Николаевич. — Ведь ни номера дома, ни отчества этой женщины в документе нет. Вот работники Историко-революционного музея «Красная Пресня» и хотят обратиться к нашему кружку за помощью. Не скрою, дело это не из легких. Но постараться стоит. — Иван Николаевич смотрел теперь на нас с Женькой. — Я предлагаю поручить это дело Сергею Кулагину и Евгению Вострецову.

Вокруг нас зашумели ребята, а Иван Николаевич продолжал:

— Вот что, ребята. Надо узнать, что стало с этой женщиной после суда. Музей предполагает, что она выдержала испытание столыпинской каторгой, участвовала в Октябрьской революции, воевала на фронте в гражданскую войну… Но об этом после. Сейчас необходимо заняться поисками. Возможно, вам придется очень трудно. Но ведь у вас есть настоящие помощники, члены нашего кружка. — Он обвел всех присутствующих жестом. — Да и в музее есть знающие люди. Так вы уж, пожалуйста, не стесняйтесь, обращайтесь к ним. Я совершенно убежден: они вам не откажут, всегда придут на помощь…

Все это припомнилось мне, когда мы с Женькой сидели возле дома на улице Овражной, в тупичке на запорошенной снегом скамеечке, неизвестно чего и кого дожидаясь.

Дневник

До чего же я люблю нашу столицу! Особенно наш Краснопресненский район. Мне иногда говорят, что ничего, мол, хорошего в нем нет. Но я-то знаю, что район этот очень хороший. И прежде всего, конечно, потому, что в Москве я родился. Здесь совсем маленьким бегал бесчисленными проходными дворами, гонял по крышам сараев, играя с мальчишками в прятки… Здесь пошел в школу, в первый класс, гордясь новой формой, которую моя заботливая мама всю ночь подшивала, укорачивая брюки и курточку, делая их, как она сама говорила отцу, на вырост. Но, пожалуй, самое главное, что в школе тогда же, в самый первый день, я подружился с моим добрым товарищем и неизменным соседом по парте — Женькой Вострецовым…

Конечно, в каждом городе, в каждой, даже маленькой, деревеньке есть своя особенная прелесть. Но не за это я люблю Москву. Люблю я ее за какую-то необъяснимую теплоту, которую словно бы излучает каждый камешек ее мостовых, каждая тумба возле ворот. Как же она хороша… Особенно в летнюю пору… Да и зимою она тоже совсем неплоха. Я еще в дошкольном возрасте научился ездить на коньках да махать клюшкой, играя в хоккей…

Люблю наш огромный, шумный Краснопресненский универмаг, что возле заставы. Он занимает не только самое высокое здание на площади, но и нижние этажи в домах на Пресненском валу и на улице Красная Пресня.

На этой же улице, напротив станции метро «Краснопресненская», разместился зоопарк. Мы с Женькой не раз ходили туда, чтобы полюбоваться на разных диковинных зверей и птиц. Мне нравились и разноцветные, беспрерывно галдящие попугаи, и задумчивые косули, пережевывающие траву, и могучие зубры, и лошади Пржевальского… А на новой территории, там, где крутой пирамидой возвышается террариум, вокруг него — открытые вольеры. Там помещаются хищники.

Раньше по нашей улице ходил трамвай. А до этого рельсы были проложены по улице Красная Пресня. Мне об этом рассказывал отец. Я-то сам уже не помню. Трамвай шел по Шмитовскому проезду, мимо Дворца культуры имени Ленина к Тестовскому поселку.

Как-то неприметно для меня улицу Красная Пресня расширили. Вероятно, я не обратил на это внимания, потому что каждое лето ездил в пионерские лагеря. А зимой мне и вовсе было не до того: начинались занятия в Доме пионеров.

Не раз приходилось мне пробегать, когда я направлялся к моему другу Женьке Вострецову, мимо неказистого одноэтажного домишки, стоящего не как все остальные здания на Большевистской улице, а перпендикулярно к ней. Возле этого домика ноги мои как-то сами собой замедляли шаги: здесь с давних пор помещался Историко-революционный музей «Красная Пресня».

Впервые вся наша историческая группа, все двенадцать мальчишек и девчонок, явились в этот старый домик. Мы тогда только записались в исторический кружок. Нас туда привел руководитель этого кружка Иван Николаевич. Была зима, и в декабре отмечалась годовщина первой русской революции.

Тогда, признаюсь честно, домишко этот не произвел на меня должного впечатления. Мне показалось, что он попросту тесноват для музея. В нескольких залах, которые и залами-то назвать было нельзя, осматривая экспонаты, прохаживались посетители.

Иван Николаевич предложил нам раздеться в гардеробной и, проведя нас по лестнице наверх, принялся вдохновенно рассказывать нам о подвиге броненосца «Потемкин», действуя своею тростью, как указкой. Потом он рассказывал нам о возникновении социал-демократической партии, а мы переходили следом за ним из одного зала в другой. «Лучше бы уж он рассказывал о древних мамонтах, — думал я, — или о доисторических носорогах, или хотя бы о саблезубых тиграх…»

Я с удивлением смотрел на Женьку, который буквально впился глазами в руководителя кружка. Я замечал, что некоторые взрослые посетители музея подходили к нам и останавливались в некотором отдалении, внимательно вслушиваясь в то, что говорил Иван Николаевич…

Затем возле одноэтажного домика построили высокий забор и что-то принялись за ним возводить. Нас с Женькой это мало беспокоило. Мы уже привыкли к тому, что по всей Москве воздвигают строительные леса. Мы тогда и не подозревали, что за этим забором строится новое здание музея «Красная Пресня».

Помню, как первый раз мы с Женькой робко вошли в просторные залы только что открывшегося здания этого музея. По сравнению с прежними они казались мне более просторными. И посетителей в нем гораздо больше, чем в старом зеленоватого цвета домишке. У стен под стеклом были расставлены экспонаты. Висели портреты, фотокарточки и разные диаграммы…

В центре первого зала помещался широкий застекленный стол. На нем лежал фабричный гудок, возвестивший, как указывалось в справочной табличке, начало Декабрьского восстания и принадлежавший железнодорожным мастерским… И хотя все предметы мы уже видели в старом здании, они казались нам с Женькой новыми и еще ни разу не виданными: и оружие дружинников, участников баррикадных боев — бомбы, гранаты, шашки, очевидно отнятые у городовых, — и остро отточенные напильники, применявшиеся защитниками как наконечники пик, и нагайки, которыми жандармы разгоняли бастующих рабочих, и кандалы — ими сковывали руки и ноги арестантам.