Страница 19 из 61
— Ничего не бойся, Сережка. Все будет в полнейшем порядке. Главное, помни: объявляй погромче. Иди пока, тренируйся.
Я побрел за сцену. Там стоял шум и крик. Кто пел, кто танцевал… Борька Кобылин выжимал на коврике стойку. Второе звено в полном составе последний раз повторяло свои пирамиды. В углу Олежка Островков — он должен был показывать фокусы — ругал сумрачного Гешку Гаврилова:
— Совсем ты ослеп, Гешка! Не видишь, что ли? Сел прямо на мою волшебную коробку. Ну что я теперь без нее делать буду?
Я набрал в грудь побольше воздуха, да как гаркну что было сил:
— Выступает выдающийся ученик нашего класса!..
Борька Кобылин как стоял на руках, так и брякнулся на пол. Второе звено в полном составе вдруг все рассыпалось на отдельные части. У Слежки Островкова попадали из рук все его коробки. Весь красный от негодования Комиссар подлетел ко мне.
— Ты что тут разорался? Тебя только не хватало. Гляди — всех напугал!..
Хотел было я ему объяснить, что это репетиция, а у меня из горла какой-то писк вырывается: пропал голос.
— Иди на сцену! — кричит Костя. — Сейчас будем начинать!
Побрел я на сцену ни жив ни мертв. А навстречу мне Лешка идет, белый как сахар.
— Ой, Сережка, придется тебе одному весты концерт. У меня гляди-ка что случилось.
Поворачивается ко мне спиной, а у него на штанах здоровенная дыра.
— Ты нарочно, — засипел я, — нарочно штаны порвал. Ну и делай, что хочешь. У меня, слышишь, голос пропал совсем от твоей тренировки.
— Это ты сам нарочно потерял голос! — заорал Веревкин. — Разве я виноват, что там, за сценой, со всех сторон гвозди понатыканы! Как же я выйду на сцену такой… такой рваный?
Вдруг он уставился на меня, вытаращив глаза. Пальцы скрючил. У меня от ужаса по спине побежали мурашки. А Лешка еще как прыгнет да ка-ак зарычит… Кинулся я от него в сторону.
— Лешка, — сиплю. — Ты что это? С ума, что ли, сошел?.. А кто же объявлять будет?..
Веревкин остановился и принялся сосредоточенно скрести у себя в затылке.
— Здорово у тебя горло прихватило. Да ладно, не бойся. Это я так просто, попугать тебя хотел. Я слыхал, от испуга голос иногда возвращается.
— Балда ты, Лешка, — разозлился я. — От испуга люди только заикаться начинают. Не хватает еще, чтобы я заикаться стал.
— Что же делать? — в отчаянии произнес Веревкин.
— Знаешь что! — вдруг осенило меня. — Тебе же к публике спиной поворачиваться не нужно. Выйди себе на сцену, объяви номер, а потом вот так и попяться, и попяться…
Я показал ему, как надо пятиться, и больно ударился спиной о какой-то угол. Смотрю — это ребята стол на сцену тащат. Комиссар бежит впереди всех и размахивает красной скатертью.
— Эгей, артисты! Опять тут под ногами вертитесь! А ну, помогите лучше стол поставить. К нам гость приехал — участник Отечественной войны! Орденов — жуть сколько!.. Вы сперва его объявите, а после уже концерт начнется.
«Ну, — думаю, — пропал концерт! Если на сцене будет сидеть гость, то Лешке уж не повернуться ни в какую сторону». Я подошел к Косте и решительно засипел:
— Костя, говори, что делать! У меня, видишь, голос пропал. А Веревкин порвал штаны…
Мне показалось, что глаза у нашего Комиссара сейчас выскочат из орбит.
— Что-о-о? Да вы что это, сговорились? — Он с минуту подумал, а потом закричал: — Эй, Островков, позови Симу! Надо Веревкину штаны зашивать. Пусть иголку с нитками тащит!..
Лешка покраснел.
— Это зачем же девчонку? Я не хочу, чтобы Соловейчик… Пусть из мальчишек кто-нибудь зашивает.
— А давайте я зашью, — вызвался Островков. — У меня, знаете, какая ловкость рук! Не зря же я фокусник!
— Ладно, зашивай ты, — решил Комиссар. — А ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока в скатерть. — Потом он обернулся к Кобылину. — Слушай, Борька, у тебя деньги есть?
— Есть вот полтинник.
— Сбегай к тете Наде в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос.
Борька вразвалочку побежал в буфет, Островков в класс, за нитками, а Лешка, сняв брюки, закутался в скатерть, словно римский император в тогу.
Вскоре вернулся Олежка и притащил иголку, в которую была вдета длиннющая белая нитка.
— Как же белыми? — испугался Веревкин. — Брюки-то у меня черные.
— Скажи спасибо, что хоть белые нашлись, — ворчливо отозвался Островков. — Черные девчонки на «Казачок» извели.
Он устроился на краешке стола и стал ловко орудовать иголкой. Прибежал Кобылин с пакетом в руке.
— Вот. На все деньги купил. Пять штук. Только сырых нету. Одни крутые…
— Вот уж не знаю, помогут ли крутые, — с сомнением произнес Костя.
— Пускай ест, — с угрозой сказал Кобылин. — Все равно хуже не будет. И не пропадать же полтиннику.
— Да как же я их съем? — испугался я. — Ты бы, Борька, хоть соли захватил!..
— А я и захватил, — зловеще произнес Кобылин, поднося к моему носу здоровенный свой кулачище. — Вот тебе соль… А вот это хлеб. А ну ешь без разговоров!..
Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу пять вареных яиц, да еще без соли. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да как они полезут, если почти все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:
— Еще съешь… И еще одно!.. Может быть, лучше станет.
— Ну-ка попробуй, появился голос?
Я пробовал, но из горла вместе с желтковыми крошками по-прежнему вылетало только противное сипение.
— Давай, давай, — подгонял Комиссар. — Начинать пора.
Я давился, кашлял, мотал головой и, когда одолел пятое яйцо, то не смог не только объявлять номера, но даже встать с места.
— Вот за это спасибо… Накормили.
— А у меня все в порядке, — бодро отозвался Островков. — Вот она какая, ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье.
Веревкин дернул к себе брюки, и тут затрещало на коленке у Олежки: он второпях пришил Лешкины брюки к своим.
А за занавесом раздавались аплодисменты. И нетерпеливые ребячьи голоса требовали начинать концерт. Мы же стояли, онемев от неожиданности. И тут то ли от страха, что концерт сорвется, то ли, действительно, от этих самых крутых яиц, но ко мне вернулся голос, и я заорал так, что у самого что-то брякнуло в ушах:
— Борька! Кобылин!.. Тебе-то для чего брюки?
— А что же я, без штанов, что ли, буду ходить?
— Да ведь ты же в трусиках выступаешь! Дай на время свои брюки Веревкину!..
— Как же он в них уместится?
Но Костя, к которому уже возвратилась его обычная находчивость, тотчас же меня поддержал:
— Верно придумал, Кулагин! Он их снизу подвернет, и все будет как в аптеке…
— А как же я? — захныкал Островков.
— Да зачем тебе брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе сейчас найдем что-нибудь вроде скатерти… Завернешься в нее, как в индийское сари… А ну все со сцены! Начинаем!..
Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки, где только можно, спросил меня недоверчиво:
— А ты, может, Сережка, соврал? Может, и не пропадал у тебя голос? Вон ты как заорал-то!..
Но я не успел ответить. Комиссар за сценой хлопнул в ладоши, кто-то дернул за веревку, занавес разъехался, и мы с Лешкой, очутившись перед залом, полным беснующихся зрителей-ребят, хором объявили, что наш концерт начинается.
Спорить, кому первому представлять героя Отечественной войны, участника битвы под Москвой, воевавшего в прославленной Панфиловской дивизии, артиллериста Павла Семеновича Скворцова, нам с Лешкой не пришлось, потому что его представил сам председатель совета дружины старшеклассник Никита.
Мы увидели, как с одного из задних рядов поднялся седой коренастый человек с множеством боевых орденов и медалей под лацканом пиджака. Пока он шел по проходу между рядами, они мерно позвякивали в такт его шагам. Этого звука не могли заглушить даже неистовые аплодисменты школьников, которые поднимались, когда Павел Семенович Скворцов проходил рядом с ними.