Дочь Голубых гор

«Пожалуй, было бы куда легче остаться и поселиться в волшебном доме, – уныло подумала она. – Даже другой мир показался мне не таким чуждым, как этот, в котором я очутилась».

На степь нисходила ночь. Откинув заменяющий дверь занавес, Эпона наблюдала, как скифы готовятся к окончанию дня. Шатры и кибитки стояли большим неправильной формы кругом; внутри этого круга находились некоторые загнанные на ночь животные; тут же, на очагах, готовилась пища. Повсюду теперь, с закрытыми лицами, сновали женщины; они готовили вечернюю трапезу, самую обильную за весь день.

Может быть, ей следует присоединиться к ним, принять участие в их хлопотах? Но у кого можно спросить об этом?

Эпона ждала, не зная, что делать; в конце концов она стала сомневаться, что ее вообще накормят. Она видела, как в большие шатры, занимаемые знатью племени, вносят блюда с едой, видела, как распределяют еду среди пастухов, сидящих небольшими кружками возле своих животных. Все, что оставалось, женщины уносили в кибитки, для себя и своих детей.

Желудок у Эпоны заурчал, повелительно требуя насыщения. Скоро он превратится в настоящего тирана. «Лучше позаботиться о себе прямо сейчас», – решила Эпона и уже хотела было покинуть шатер, но в этот миг увидела, что к ней приближается Кажак.

– Куда ты идешь? – спросил он.

– Я голодна.

– Голодна? – Он повторил это слово так, точно оно было лишено для него всякого значения. Он никогда не задумывался над тем, как будет питаться Эпона в скифском кочевье; никогда не задумывался над тем, как вообще питаются женщины. Это дело самих женщин, но, очевидно, никто не позаботился о кельтской женщине.

Это было рассчитанное оскорбление. Он сразу нахмурился, голос его стал походить на рык.

– Подожди здесь, – сказал он. – Сейчас тебе принесут еда.

Он вышел с видом воина, шествующего на битву. Эпона наблюдала за ним, ошеломленная.

Скоро он возвратился с сочным куском мяса, чашей с кислым молоком и пакетом с каким-то странными, несъедобными сладостями. Вместе с ней вошел в шатер и сидел, наблюдая, как она ест.

– Вкусно? Да? – спросил он несколько раз.

Полностью набитый рот избавил Эпону от необходимости лгать.

Когда она заморила червячка и стала жевать медленнее, Кажак с задумчивым видом нагнулся вперед и, положив руки на колени, всмотрелся в ее лицо.

– В шатре Колексеса ты была готова сражаться за Кажак, да?

– Да, – подтвердила она.

– Но почему? Ведь они убили бы нас обоих: и меня, и тебя.

– Ну и что? – Она вытерла руку о рукав и сунула в пакет с липкой сладостью, затем, пробуя, облизала палец. Фу. Сладость, казалось, была приготовлена из зажаренных толченых насекомых в меду.

– Мы были бы мертвы, вот что, – ответил Кажак. – И ты была готова идти на смерть? Ради Кажак?

Она не могла понять его изумления.

– Конечно. Я твоя жена, ты мой муж. Женщина в случае необходимости обязана сражаться за мужа, защищая его жизнь, так же, как она обязана кормить его и ткать для него одежды.

– Кажак не знает такой обычай. Иногда жену или любимую женщину, задушив, погребают вместе с мужем в деревянном доме, это хороший обычай. Но чтобы женщина сражалась с оружием в руках? Так бывает только у дикарей. Кто велел, чтобы ты так поступала?

– Я не слушаю ничьих велений, сама решаю, как мне поступить, – надменно ответила она.

– Но ты жена Кажака и должна делать то, что он тебе велит.

Ее настроение резко изменилось.

– А что, если я не послушаюсь твоих велений? Ты меня ударишь? – резким движением она опустила руку на кинжал. Кажак наблюдал за ней, не веря своим глазам.

– Женщина никогда не решится… – воскликнул он.

– Эта женщина решится, – уверила Эпона. – Не старайся изменить меня, я все равно не буду походить на ваших женщин, Кажак. Во мне течет кельтская кровь. Я принадлежу только себе.

Эти слова колокольным звоном отдались в голове Кажака. Может ли человек принадлежать только себе, не быть ни прислужником Колексеса, ни рабом, которого можно купить и продать? Возможно ли подобное?

Эта женщина возбуждала его. По благоуханию ее кожи, по сиянию ее щек он видел, что она только что натиралась – или ее натирали – пастой. Вспомнил, как она стояла рядом с ним и, готовая защищать его, играла кинжалом.

– Эпона, – сказал он.

Он потянулся к ней, уже не владея собой. Да, она колдунья, может быть, даже обладающая еще большей силой, чем он предполагает; она может иссушить его, как сухой ковыль, может натравить на него злого духа, может высосать из него жизнь, как шаманы высасывают из Колексеса. Какая разница.

– Эпона, – повторил он, смягчая голос и протягивая руку.

Это был длинный утомительный день. Эпоне хотелось спать, ее глаза слипались, и у нее не было желания оказаться в мужских объятиях. Но все вокруг было таким странным, вселяло тревогу: общество, в которое силой обстоятельств она должна была войти, уже начало ее отвергать, и она знала это. Ей предстоят трудные времена; вполне возможно, что это место никогда не станет для нее домом, а эти люди – достаточно близкими. Она хорошо знает здесь только лошадей и одного-единственного мужчину.

Ей не хотелось спать среди пахнущих плесенью ковров и грязных мехов, лучше уж спать в объятиях Кажака. Отныне они ее дом.

Улыбнувшись, она взяла его руку и прижала к груди.

ГЛАВА 22

Утро должно было ознаменовать начало новой жизни Эпоны, принадлежавшей теперь к скифскому племени. Проснулась она одна, Кажак ушел еще ночью. Позднее Эпона узнала, что таков скифский обычай: к мужчинам, проводящим всю ночь с женщиной, здесь относились подозрительно. Считалось, что долго отсутствовавшие могли усвоить какие-нибудь дикарские обычаи, ведь мужчина становится беспомощным, как дитя, если спит с женщиной на мягкой подстилке в шатре. Подобного рода чужеземные привычки презирались. В Море Травы ценили только золото и ремесленное мастерство нескифов. Только это да еще тела похищенных женщин, которые поселялись в шатрах и ходили, прикрыв лицо, так, что никто больше их не видел.

Такая участь отнюдь не прельщала Эпону.

С непокрытым лицом она вышла из шатра и осмотрелась. В это утро в кочевье можно было видеть и других женщин: они готовили завтрак на небольших очагах или присматривали за козами, бродившими среди кибиток. Подняв при появлении Эпоны глаза, они все быстро удостоверились, что их лица надежно прикрыты. Они наблюдали за ней сквозь узкую щель в покрывале, и в их глазах не проглядывал дух.

Скифские женщины носили войлочные туники, такие же, как у мужчин, но длиннее и с нагрудником, и тяжелые войлочные сапоги. Одеты они были проще, чем мужчины, хотя и затягивались отделанными бронзой поясами. Еще Эпона заметила, что на некоторых из них поблескивают золотые украшения. Она была обескуражена тем, что все они выглядят одинаково. Как узнать среди них Ро-Ан, единственную, кого она хоть с каким-то основанием могла считать своей подругой.

Женщины наблюдали за ней, но ни одна не приглашала ее подойти к своему очагу.

Стараясь заглушить сосущее чувство голода, она пошла по кочевью, точно прогуливаясь по своему родному селению, с высоко поднятой головой и гордой осанкой, с уверенным до безразличия ко всем окружающим видом. «Никто не должен знать, что ты чувствуешь», – внушала она себе. Ее глаза между тем запечатлевали все до мельчайших подробностей. Вот эти женщины, вероятно, старшие жены, потому что одеты более ярко и, ничего не делая сами, отдают распоряжения молодым женщинам. Первые жены явно предпочитали сидеть небольшими группками вокруг очагов или около своих шатров, разговаривали, жевали хрустящие шкварки. Проходя мимо одной из таких групп, Эпона заметила, что эти представительницы высшего слоя скифских женщин одеты в расшитые сапоги из пятнистого меха с отделанными бисером подошвами, ходить в таких сапогах было, разумеется, невозможно. Все они сидели, положив ноги так, чтобы другие могли видеть изукрашенные подошвы их сапог, в приятной праздности, тогда как младшие жены делали всю работу.