Страница 11 из 124
Поблагодарив Булавина, Ипатов побежал покупать подарок. Времени до семи оставалось мало — чуть больше двух часов. А ведь надо было еще забежать домой переодеться. Поэтому он решил не тратить зря времени на беготню по магазинам, а сразу махнуть на барахолку возле Обводного канала. Там, он знал, продают все, от гвоздей до аттестатов зрелости. Он вскочил на автобус, и тот после долгого кружения по городу доставил его на место.
Все огромное пространство, огороженное плохо выкрашенным забором, было заполнено людьми. Первое впечатление: ни пройти, ни повернуться, точно в битком набитом трамвае или автобусе. Как можно в такой толчее заниматься куплей-продажей, уму непостижимо! Между тем торговля шла полным ходом. Ипатов с трудом протиснулся к развалу, привлекавшему всех проходивших рядом. Морская свинка озабоченно вытаскивала из потертой шапки-ушанки билетики с предсказаниями судьбы. Однорукий инвалид с неприкрытой головой и красным носом с невозмутимым видом складывал в карман трешки. Ипатову вдруг невероятно захотелось заглянуть в будущее. Но в последнюю минуту раздумал: а вдруг именно этой трешки не хватит на подарок? Поэтому он решил погадать на обратном пути, если, разумеется, останутся деньги.
Толпа подхватила Ипатова и понесла дальше. В самом деле, чего тут только не продавалось. Старые и новые костюмы, кожаная и резиновая обувь, зимние и демисезонные пальто, самовары, бумажные цветы, всевозможная скобянка, соломенные шляпы и галстуки, подтяжки и бюстгальтеры, велосипеды и запасные части к ним…
Немолодая дама держала в руках маленький театральный бинокль. Нежными цветами радуги переливалась перламутровая отделка, благородной позолотой блестели металлические части. Но дама запросила за него столько, что Ипатову ничего не оставалось, как с сожалением проследовать дальше.
И опять замелькали по сторонам новые и подержанные костюмы, резиновые боты, гитары с бантиками и без бантиков, садовые лопаты, ржавые гвозди, пульверизаторы, коврики с одинаково намалеванными боярышнями и лебедями…
Ипатов уже начал приходить в отчаяние: было почти шесть, а он все еще метался по барахолке.
Сгоряча чуть не купил крошечного черного кобелька, которого привезли откуда-то из Маньчжурии и сейчас за ненадобностью отдавали за четверть цены. Хорошо, что он вовремя спохватился: сущая авантюра дарить собак, не зная, как к ним относятся.
Так он бросался от одной вещи к другой, пока вдруг в одном из самых жалких развалов не увидел славную рамочку из белого с красноватыми прожилками плексигласа. Правда, из нее сердито из-под челки поглядывал на шнырявшую толпу академик Лысенко, вставленный сюда не то для солидности, не то в качестве бесплатного приложения. Но сама рамочка была просто прелесть. Да и стоила она сравнительно дешево, у него еще оставались деньги на непредвиденные расходы. Спрятав ее в полевую сумку, заменявшую ему портфель, Ипатов заторопился домой.
Ему повезло. За двадцать минут добрался до Красной площади. Мама еще не вернулась с работы. Ипатов поставил утюг, а тем временем влажной щеткой быстро прошелся по кителю и галифе — свою гражданскую куртку решил не надевать, лихо надраил сапоги. Потом взялся за глаженье. Через четверть часа был готов.
Но тут произошла непредвиденная задержка. Когда он достал из полевой сумки рамочку, чтобы вынуть Лысенко и обернуть ее бумагой, он вдруг увидел на оборотной стороне плохо стертую надпись. Прочел: «Дорогой мамочке — на вечную память. Миша. 22 июня 1941 года». Сердце у Ипатова сжалось. Он подумал о неизвестном пареньке Мише, которого, может быть, уже нет в живых. Но время подгоняло, и надо было что-то делать с рамочкой, не дарить же так. И тогда он взял чистый листок бумаги и аккуратно заклеил надпись. Получилось что надо, даже не разглядишь…
Заклеив надпись, Ипатов тут же забыл о ней. Забыл, чтобы через два-три года вспомнить и уже хранить в сердце всю жизнь. Сколько прошло лет, а его до сих пор угнетала мысль о том, что когда-то он, возможно, походя уничтожил последнее, что оставалось от человека. Жил где-то в Ленинграде до войны мальчик Миша, учился, читал книги, мечтал скорее стать взрослым и стал им в один день с миллионами других мальчишек и девчонок. И пропал в огненной купели, как будто и вовсе не был. А также думалось о его матери, «дорогой мамочке». Если не погибла она в блокаду, а была эвакуирована, то эта прощальная строчка для нее могла быть единственной памятью о сыне. Все остальное — и школьные тетради, и письма, и дневник — скорее всего, сожгли в лютейшие блокадные морозы чужие люди: никто их не осудит за то. Как сильно желал Ипатов, чтобы этот Миша, которого он никогда не знал и не видел, остался жив. Но с годами как-то меньше верилось в это. Отдаляясь в прошлое, надпись, существовавшая лишь в его сердце и памяти, все больше наполнялась холодным дыханием обреченности.
А сам подарок? В последний раз Ипатов видел рамочку, когда смущенно, со словами: «Вот тут тебе…», отдавал ее имениннице. Больше рамочка не попадалась ему на глаза, хотя потом он еще не раз бывал у Светланы. То ли сунула куда-нибудь, то ли выкинула. Одно ясно — Поповы прекрасно обходились без нее. Что ж, она и впрямь не была произведением искусства, обыкновенная поделка, изготовленная какой-то местной артелью, и все же, и все же…
Уже с лестницы перед шестым этажом он услышал музыку, доносившуюся из их квартиры. Он хорошо знал это немецкое танго. «Ком цурик их варте ан дих ден ду бист фюр мих…» — бархатным голосом пел какой-то нежный немец. Однажды после боя ипатовский ординарец (кажется, тогда им уже был Колюня Рожков) припер патефон и гору трофейных пластинок. Среди них находилась и эта. Она почему-то больше других пришлась по вкусу ребятам, и они крутили ее целыми днями. Знакомая еще с фронтовых времен музыка мгновенно взбодрила его. Он снова почувствовал себя отчаянным и отважным командиром автоматчиков, красивым и симпатичным парнем, готовым под хмельком отплясывать с молодыми польками и немками какие угодно танцы…
Он решительно нажал на кнопку звонка. В прихожей радостно загалдели и бросились открывать дверь. Это были два незнакомых морских офицера и девушка, которая училась на втором или третьем курсе их факультета, — он не знал ни имени ее, ни фамилии. При виде Ипатова они сразу умолкли и удивленно уставились на него. «Ожидали другого», — подумал он, входя в прихожую.
«Свет!» — позвала девушка.
«А, это ты! — выглянув из комнаты, сказала Светлана. — Раздевайся и проходи!»
Никогда она еще не была так хороша, так ослепительно нарядна. И как удивительно шло ей черное бархатное платье с янтарными бусами.
Ипатов повесил пальто и, вынув из сумки свой жалкий подарок, прошел в большую комнату.
Светлана раскладывала на столе салфетки.
Ипатов шагнул к ней и смущенно поздравил:
«С днем рождения!»
И протянул ей рамочку:
«Вот тут тебе…»
«Спасибо!» — проговорила она и, бросив короткий взгляд на подарок, положила его на журнальный столик.
Кто-то негромко, привлекая к себе внимание, кашлянул. Ипатов обернулся и увидел еще несколько человек, сидевших в разных местах комнаты. Из-за огромной вазы с белыми гвоздиками выглянул и подмигнул ему Валька Дутов. Ипатов подошел к нему, сел рядом. Они пожали друг другу руки, хотя уже виделись сегодня.
И тут Ипатов вздрогнул. В комнату вместе с отцом Светланы вошел адмирал в парадной форме. На широких черных погонах серебрились большие вшитые звезды. До этого генералов и адмиралов Ипатов видел только на смотрах и парадах. Ему стоило немалых усилий, чтобы продолжать сидеть, не вскочить, не поприветствовать. С непривычки было странно, что тот прошел мимо и не выразил неудовольствия.
Дутов, которому по молодости не пришлось служить в армии, с удивлением смотрел на явно растерявшегося Ипатова.
«Боишься, что по команде «смирно» поставит? — наконец догадался он. — Не бойся. У него в этом доме другие функции».
«Какие же?» — спросил Ипатов.