Страница 101 из 124
— Потом, ты знаешь, я женат, — продолжал я занудным голосом. — Представь себе, если бы твои родители целовались не друг с другом, а с чужими. Папа с другой женщиной, а мама с другим мужчиной.
— Вона нэдобра.
— Кто? — не понял я.
— Ваша жинка.
— Это интересно. Чем же она тебе не нравится? — спросил я, присев на корточки.
Ах ты, ревнивица!
— Подсмиються з вас.
Неужели подслушивала?
— Это у нас такая манера разговора, — принялся объяснять я. — Я подсмеиваюсь над ней, она надо мной. Нельзя же быть всегда серьезным и глубокомысленным, как ваш битюг? — Сидеть на корточках было неудобно, и я переменил позу: уселся рядом с Ганной. — И не надо, не надо, дружочек, осуждать людей, которых плохо знаешь…
— А чого вона до вас довго не ихала? — с вызовом спросила девочка.
И это заметила! Хотя только слепой мог не видеть, как я томился эти проклятые три недели, по нескольку раз в день бегал за околицу встречать проходившие машины, без конца выглядывал в окно.
— А не ехала она потому, что у нее было много работы. Каждого раненого надо перевязать, напоить, накормить, каждому сделать укол, дать порошки, — популярно объяснял я Танины обязанности. — Ты же помнишь, сколько мы возились только с одним раненым? А таких там раненых десятки, сотни. Вот и не могла раньше приехать.
— Пане ликар, а вона вам взаправду жинка?
Ну и проницательный же чертенок! Или родители обсуждали при ней неожиданное появление Тани? Можно не сомневаться, что глаз у них наметанный. Так что мне ничего не оставалось, как, преодолевая смущение, врать напропалую:
— Самая настоящая… У нас даже дочка есть. Полтора годика. Она сейчас находится в Казани, у родителей жены…
— А як ии звуть? — вдруг спросила Ганна.
— Кого? — не понял я.
— Та дочку вашу?
Бог ты мой, да она, кажется, проверяет меня?
— Светлана, — назвал я имя своей двоюродной сестры и, подкрепляя вранье, добавил: — Светленькая такая, смешная…
— Вы не кажить ий, — попросила Ганна.
— Кому? — опять не понял я.
— Жинци ваший… Про мэнэ…
— Хорошо, — пообещал я. — Ну… встаем?
Она кивнула головой и отвела взгляд в сторону. Я вскочил:
— Давай руку!
Ганна протянула руку. Ее крепкая горячая ладошка обожгла мою — прохладную. Я рывком поставил девочку на ноги.
— Пошли в хату!
Глубоко погружаясь в сено, мы двинулись к лесенке, которая вела вниз.
— Пан ликар, — шепотом сказала Ганна, остановившись. — Я никому не зкажу…
— Что никому не скажешь?
— Поцилуйтэ мэнэ, — опять тем же просительным тоном произнесла она.
— Что ты со мной делаешь? — пожаловался я. — Ну, хорошо. Только один раз.
Она закрыла глаза и подставила губы. Я наклонился и коснулся легким беглым поцелуем.
Ее круглое лицо мгновенно зарделось.
Господи, что я делаю?
— Все, — решительно сказал я. — Пошли!.. А то меня тоже хватятся.
Я торил дорогу в глубоком сене. Ганна шла следом, плотно сжав губы, не глядя на меня. Я слишком мало знал девчонок, чтобы до конца понять, что делалось в ее сердечке. Но если она поверила во все, что я ей нагородил (а мне думается, поверила), то у нее не было причин таить на меня обиду. Да и вообще, что могло быть между нами? Даже если я был бы один, без Тани, я бы не осмелился переступить крохотный порожек, что разделял нас. И не потому, что боялся последствий, — кто думает о них в такие моменты? А потому, что всем своим существом отвергал то, что осуждалось большинством людей. С детства мне внушалось, что можно делать, а чего нельзя. И я хорошо понимал: если хочешь остаться человеком, надо держать себя в узде. А то не успеешь оглянуться и превратишься в подонка…
Мы спустились по лестнице и прошли мимо битюга. Он дружелюбно покосился на нас, но своего тяжелого, устойчивого, неподвижного положения не переменил.
Двор нас встретил ярким весенним солнцем, заполошным кудахтаньем кур и радостными возгласами хозяйки. Нашлась наконец, слава Иисусу!..
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я влетел в санчасть и увидел Таню и капитана Бахарева. Он стоял, закинув руку за голову, и Таня старательно обрабатывала у него под мышкой знакомый мне карбункул.
— А… доктор! — протянул замполит. — Видите, мы не зеваем…
— Нашлась девочка? — спросила Таня.
— Нашлась, — ответил я. — Спряталась в конюшне. Пришлось перерыть все три сарая, пока не нашел.
— А что это за девочка? — поинтересовался Бахарев.
— Хозяйская дочка. Поссорилась с родителями.
— Это хорошо, что помогли искать. Надо противопоставить бандеровской пропаганде реальный гуманизм нашей армии, — тут же сделал вывод из случившегося замполит.
— Ты весь в сене, — сказала мне Таня.
— Ах ты черт! — ругнулся я и вышел на крыльцо.
Там я тщательно почистил рукой китель и галифе.
Интересно, догадывается ли замполит о наших отношениях? Конечно, если он прочел мою записку, то сообразить насчет остального пара пустяков. Да и вряд ли мне удастся скрыть от кого бы то ни было два чудесных дня, которые пробудет у меня Таня. Кстати, откуда я взял этот срок — два дня? Смешно, но я впервые почему-то не решался спросить Таню, надолго ли она. Что-то удерживало меня. Ах да, когда мы топтались на свежепрополотых грядках, она сама сказала: «…до вечера». Но означало ли это, что останется до утра? Зная характер Тани, я бы не поручился. Говорить же о двух днях, о двух сутках, было более чем рискованно. Прервать наше свидание могла любая случайность, от неожиданного дежурства по части, вызванного необходимостью подменить другого офицера, до Таниного настроения, которое иногда портилось с поразительной быстротой. Увы, наша любовь несла в себе не только радость, но и разного рода огорчения. Больше всего Таня боялась, как она говорила, «попасться». Ее нисколько не прельщало вернуться домой с фронта в положении. Она хорошо знала, какие разговоры и сплетни ожидали ее в этом случае. Однажды она даже разыграла передо мной целую сценку, изображая злоязычных кумушек: «Неплохо повоевала девка, а?» — «Ишь ты, не зря, видать, ордена ей понавесили?» — «Так-то можно воевать, а, Пантелеевна?» А то еще песенку споют: «На позицию девушка, а с позиции…»
Она хохотала, но смех был горький.
И с насмешливым недоверием слушала, когда я говорил, что не оставлю ее, женюсь…
«Лучше не надо», — обычно отвечала она.
Но что «лучше не надо» — жениться или родить ребенка, она никогда не договаривала.
Когда я вернулся в хату, Таня уже заканчивала перевязку. По выражению лица замполита, довольному, умиротворенному, я понял, что он бы не возражал, чтобы Таня и впредь занималась его карбункулом.
— Золотые руки, — сказал он.
Будь на месте Тани кто-нибудь другой, я бы воспринял эти слова как замаскированный упрек в мой адрес. Что и говорить: ко мне на перевязку капитан шел, как на пытку. Он стоял, пока я обрабатывал карбункул, обливаясь холодным потом, чертыхаясь и постанывая. И дело было не в том, что я делал все хуже Тани, а просто на мою долю досталось еще молодое, не созревшее, отзывающееся на самое легкое прикосновение жгучей болью, «сучье вымя». Теперь же одна за другой стали отторгаться обильные гнойные пробки, и боль заметно поутихла. Конечно, капитан не мог не знать этого, и все же облегчение, которое он сейчас испытывал, он, мне кажется, в значительной мере относил за счет Таниного мастерства. Он буквально млел и таял, когда она дотрагивалась до него.
Не скажу, что это было мне приятно, но и беспокойства тоже не вызывало. Я знал, что мужчины такого типа, как Бахарев, с ранней лысиной и светлыми ресницами, с веснушками на руках, были не в ее вкусе. Как-то в шутливом тоне она призналась, что ей больше нравятся брюнеты. «Это не самый большой порок, не правда ли?» — сказала она. «Не самый, — охотно согласился я. — Тем более что среди брюнетов попадаются и неплохие ребята». — «Хвастун», — заявила она.
К сожалению, капитан этого не знал и не мог знать. Смущаясь, что нижняя рубаха у него была далеко не первой свежести, он отвернулся от нас и с неожиданным проворством натянул ее на себя. Так же быстро, превозмогая остаточную боль, надел он и китель. Однако, вместо того чтобы поблагодарить Таню и тут же уйти, он крепко пожал ей руку и… остался. Его внимание привлекли книги, валявшиеся в беспорядке на кровати. Я не заметил, чтобы он проявил особый интерес к Пушкину, Шевченко и Шеллеру-Михайлову. Прочел названия на переплетах и положил обратно. «Жития святых» он подержал в руках дольше. Посмотрел на меня, на Таню и, не увидев на наших лицах смущения, присоединил книгу к первым трем. Зато история Ивана Грозного вызвала у него сильное желание высказаться.