Жалитвослов

— Я помню, — мягко сказал Буффальмакко, беря в руки другой картон. — Смотри, вот это у тебя смешно вышло.

И вдруг увидел, как в страхе отшатнулся от него Траини.

— Смешно? Где смешно? Нельзя этого, нельзя.

— Почему же? — удивился Буффальмакко.

— Ты не понимаешь? Это же «Страшный суд». А ты хочешь, чтобы покатывались со смеху, глядя на него? Ты неисправим, Буонамико. Как ты будешь писать «Триумф Смерти»?. Завтра мы пойдем в Кампосанто, и ты увидишь мою фреску. Тебе нужно будет писать на другой стене, но необходимо единообразие, все должно быть выполнено в едином стиле. Я подскажу, как надо. Помни слова учителя — мерою всему избери разум и не отступай от него…

— Над чем ты сейчас работаешь? — прервал его Буффальмакко. Дорожная усталость начинала сказываться, его клонило в сон. Траини, словно очнувшись, взглянул на него в изумлении.

— Разве ты не видишь? — тихо спросил он. — Оглядись вокруг. Я пишу «Ад» — и совсем не сплю.

Буффальмакко устало потрепал его по плечу.

— Пойдем спать, Франческо.

— Ты спи, — откликнулся тот, — а мне нужно кое-что доделать. — И добавил смущенно: — Я так рад, что ты приехал.

Всю ночь напролет сквозь сон слышались Буффальмакко бормотание и вздохи полуночника, изведенного бессонницей.

А наутро Буффальмакко увидел «Страшный суд». Господь-судия восседал на престоле, и исходили от престола молнии и громы, и трубы возвещали воскресение, и были другие престолы и сидящие на них, которым дано было судить. И были там мертвые, малые и великие, стоящие пред Богом, и открывалась земля, и отдавала мертвых, которые были в ней, для великого суда. И были там праведники, и были проклятые, и один был там, проклятый навеки, со страшной ненавистью взирающий на праведников Господних. И архангел Михаил во всей славе своей повелевающим жестом звал восставших на суд. Великую, грозную картину изобразил Франческо Траини, призванный в Пизу, потому что не было в Пизе своих живописцев, способных изобразить Последнее Судилище. Оцепенело смотрел Буффальмакко на эти крылья, и мечи, и лица, и лики. Так вот о чем говорил Траини, вот зачем призвали в Пизу его, Буффальмакко, — призвали написать пару к этой фреске. Вот и стена готова. Он подошел к ней, легко прикоснулся. Образы теснились в нем, он оглядывался на фреску Траини и вновь смотрел на «свою» стену, а потом вновь оглядывался. А в ушах звучали грозные трубы, и он боязливо смотрел себе под ноги, на могильные плиты и памятники, готовые вот-вот разверзнуться и отдать тех, кто под ними, на последний суд.

Совсем по-другому слушал он вечером излияния Траини. От бессонной ночи у того были под глазами круги, говорил он быстро, временами даже бессвязно. Но это был уже не тот Франческо Траини, над которым, бывало, они подшучивали в доме старого Андреа Тафи из-за того, что был Франческо всегда слишком серьезен. Это был Франческо Траини, написавший «Страшный суд», и теперь задавался Буффальмакко вопросом, сможет ли он написать достойную пару к этой фреске, правильно ли призвали его в Пизу. С волнением, которого он от себя не ожидал, слушал он непривычно многословного Траини, словно торопившегося поделиться всеми тонкостями и подробностями работы, что отняла у него два года жизни. Этих подробностей было столько, что скоро Буффальмакко совсем запутался — слишком много советников было в Синьории, слишком много у графа Бонифацио врагов, слишком много изречений старого Тафи умудрился запомнить Траини. Просто голова шла кругом. В тот самый вечер и решил Буффальмакко сделать все по-своему, как подсказывал ему разум.

Смерть ходит по Италии. Повсюду глад, война, мор. Повсюду Смерть в неисчислимых своих обличьях. В некоторых городах объявилась чума, деревни обезлюдели, ничто не помогает — ни микстуры, ни молебны. Чума косит людей, а рядом истребляют друг друга на братских пирах, так что кровь течет ручьями. Монастыри побогаче закрыли ворота, надеясь на обильные припасы, а у стен их умирают в муках голодные, внимая доносящимся изнутри сладким звукам лютни. Ибо некоторые утонченные удалились в святые обители переждать худые времена и проводят время в ученых беседах и чтении древних. Насытившись, Смерть стала лакомкой. Достаточно наполнены рвы телами бедняков. Напрасно молят голодные, изъеденные коростой, чтобы она избавила их от мук. Это для нее легкая добыча. Она к дворцам подбирается, к монастырям. Смерть неглупа, она знает, что в год обильного урожая косить нужно избранных. Смерть стала привередлива.

Трое живых встретили в лесу троих мертвецов. И отшатнулись живые от мертвых, а те сказали им: нечего воротиться. Ведь скоро вы станете как мы. Что ваша придворная слава, что женская краса — та сгинет, а эта будет пожрана червями и рассыплется в прах. Лишь покаяньем спасетесь. Надменны лица живых, на лицах — брезгливая гримаса. У охотничьих собак встала дыбом шерсть на загривке, кони в ужасе пятятся. Мирный зеленый лес вокруг.

А рядом — глубокий ров, заполненный раздутыми трупами в одеждах разных сословий: там и крестьянин, и купец, и придворный, и монах. А рядом — дубрава, и группа молодежи занята беседой и чтением книг. Рои трупных мух вокруг, Смерть подбирается к ним, а они заняты беседой и чтением книг. А поверху — ангелы вперемежку с бесами кувыркаются в небесах, сражаясь за отлетающие души.

И только поодаль — старец-отшельник в своей пещере. Ибо только так, отречением и постом борются со Смертью.

Уже взял Буффальмакко синопию, и тут странное веселое бешенство овладело им. Смерть ходит по Италии? Как же, Смерть! Нет, это люди. Запирает городские ворота от страждущих не Смерть. Убивает на родственном пиру не Смерть. Но как выгодно сваливать все на нее! Как легко заказать чужаку-флорентийцу фреску на тему Триумфа Смерти, думая, что это освободит от греха. Бедная оклеветанная Смерть!

Трое живых встретили в лесу троих мертвецов, и один из живых, всадник в дорогом одеянии, на белом коне, лицом стал напоминать графа Бонифацио. С брезгливой гримасой отворачивается он от загробной правды. Далее — ров: люди в дорогих пиршественных одеждах навалены в нем, люди, убитые на пиру. Далее — бесы утаскивают в преисподнюю жирного монаха. Далее — Смерть забирает знатных юношей и девушек, занятых бесполезным умствованием. А поодаль — в одиночестве умирает святой отшельник, из трусости удалившийся в пещеру, убежавший от мира, чтобы выжить.

Жестокая, выразительная получалась картина. «Я следую твоим заветам, старый Андреа Тафи. Я изображаю жизнь, как она есть», — шептал в упоении Буффальмакко, рисуя, и пальцы его были красны — от багряной синопии.

Кончив, он отступил назад. Он испытывал безмерное наслаждение.

Громкий уверенный голос за его спиной произнес:

— Плохо!

Буффальмакко обернулся. Сзади никого не было. Смеркалось, наступала ночь.

— Кто здесь? — резко спросил он.

— Разум! — громко ответствовал уверенный голос.

— Где ты? — подозрительно спросил Буффальмакко, оглядываясь.

— Везде, — самодовольно сказал голос.

— А почему я тебя не вижу?

— Тебе обязательно надо увидеть, чтобы убедиться?

— Обязательно, — твердо заявил Буффальмакко. — Я живописец.

— Живописец! — проворчал голос, и рядом появился седовласый старец благородной наружности, немного кривой на левый глаз, в роскошных одеждах.

— Ты Разум? — спросил его подозрительный Буффальмакко.

— Я, я, — недовольно отозвался тот, и в руке его появился посох, похожий на епископский. Опираясь на него, Разум подошел близко к стене и стал ее осматривать. На лице его появилась гримаса недовольства. Обернувшись, он спросил:

— Я тебе говорил, что это плохо?

Буффальмакко скрестил руки на груди.

— Говорил, — с вызовом произнес он.

— И еще раз скажу, неразумный ты человек! Вдумайся, что ты пишешь?

— Фреску.

— О боги! Фреску! Думаешь, просто фреску? Одну из тысячи, коими скоро вы, мазилы, украсите все соборы Италии? Да?

— Меня вызвали в Пизу… — начал Буффальмакко.

— Во-во! — уставил на него палец Разум. — Продолжай. Вызвали в Пизу — по чьему наущению?