Темный час рассвета

Я механически повторял следом за ним: «Рыбка! Рыбка! Рыбакова! Рыбка! Рыбка! Рыбакова!» Тут меня словно ударило током. Тело мое подбросило. Как же мне это раньше не пришло в голову? Я рассмеялся. Юрасик повернулся и глухо спросил, что-то пережевывая своим почти беззубым ртом.

— Чего это тебе?

— Попить!

Во рту была Сахара.

— Попить или выпить? Тут еще портвейна осталось. Могу плеснуть на два глотка.

— Воды!

— С водой сложнее. Надо вставать! Осталось в ведерочке? Есть немного!

Он зачерпнул и протянул мне кружку.

— Я, знаешь, тоже пить захотел. Проснулся, а тут портвейн недопитый. Что же, думаю, добру пропадать. Вот и сижу себе. И засиделся. А теперь и ложиться смысла нет. Скоро вставать. Да и спать не хочется.

На меня нисходит озарение

Но я уже не слушал его, а бормотал себе под нос: «Значит, никакой Наташи Рыбаковой не было. Конечно, была Наташа Рыбакова, но это та, далекая, из школьных лет, безумно влюбленная в меня. А эта, которую я полюбил, никакая не Наташа и никакая не Рыбакова. Поэтому я и не мог найти ее. Девушки с таким именем и фамилием нет в борделях и притонах нашего города. Ай да Пинкертон! Ай да сукин сын! Недооценил я тебя! Ты оказался гораздо умнее, чем я думал. Как бы это выразиться правильно? Столько лет ты ждал, планировал, просчитывал свою месть, сдерживал себя! Ты мог в любое время убить меня. Но тебе не нужна была моя смерть. Это так примитивно! Тебе нужно было обречь меня на муки до скончания дней моих, чтобы я годами корчился от боли, как уж под вилами». Я вспомнил, как он смотрел на Наташу, как пытался постоянно попасться ей на глаза и как он преображался, едва увидев ее. Он был безумно в нее влюблен. Но мне же было на других наплевать. Я жил только самим собой. Разве меня волновали их чувства, страсти, мысли? Представляю, как он бесился, ревновал, кусал свои толстые губы, видя, что она предпочла меня, а я манкировал ее чувствами. Хорошо хоть не смеялся над ней. Если бы она только разок взглянула на него тем же взглядом, каким она глядела на меня, он был бы на седьмом небе и ходил бы контуженным от счастья. Всё доставалось мне, а ему ничего. И какую нужно было иметь выдержку, характер, чтобы сохранять дружелюбие, ничем не выдавать себя, яростно ненавидя меня, страстно желая мне всяческих бед! Наташа от безнадежности, от полного равнодушия с моей стороны согласилась стать женой Пинкертона, совершенно не питая никаких к нему чувств. Но и после этого он не мог почувствовать себя ни на миг счастливым. Более того, его рана еще сильнее начала кровоточить. Она продолжла любить меня и думать только обо мне. И даже тупой чурбан почувствовал бы это.

Ему отдавала она лишь тело, а сердце и душа ее были со мной. Он видел, он ощущал это изо дня в день, но ничего не мог сделать. И это еще больше бесило его. Даже рождение ребенка не сблизило их. Они стали еще более чужими людьми. Они стремительно удалялись друг от друга. Теперь по крайней мере она могла переключиться на ребенка, вычеркнув совершенно Пинкертона из своей жизни. Не знаю, что происходило между ними. Он ругался, пытался действовать лаской. Это было бесконечное мучение двух людей, из которого не было выхода.

Вот и всё! через час — другой рассветет. Мои хозяева… хотя почему хозяева?… теперь я полноправный член их дружного сплоченного коллектива, такой же хозяин этой свалки…Человек проходит, как хозяин, по просторам…Юрасик дремлет прямо за столом.

Скоро в нашем логове начнется шевеление. Олюсик будет стонать: «Ой! Тут болит! Ой! Там болит!» Мы будем пить обжигающую черную, как смола, бурду.

С утра здесь жизнь воспринимается здесь жизнь воспримается как должное за наши прегрешения.

Ведутся вялые разговоры. С утра жизнь без допинга воспринимается как должное наказание за наши прегрешения. Мы разбираем инструмент и отправляемся на свою делянку. По пути нас встречают такие же сумрачные опухшие рожи.

— А у нас случайно ничего не осталось? — спрашивает Олюсик.

— А у нас когда-нибудь что-нибудь остается? — вопросом на вопрос отвечает Юрасик.

Вот и наша деляна. Мы стоим у ее границы. Олюсик приносит ящики из-под тары и мы садимся. Перед началом трудовой смены требуется посидеть. Олюсик и Юрасик не спеша покуривают. Мы наблюдаем за тем, как один за другим подъезжают мусоровозы и выгружаются.

— Это Костян, — говорит Юрасик, когда подъезжает очередной мусоровоз. — Одно дерьмо привозит. Даже смотреть не стоит. От босяцкого квартала возит. Если повезет, то найдем дохлого младенца.

Юрасик презрительно плюет.

Я даже не поморщился от его слов. Велика важность!

— И машинешку ему поэтому самую срамную выделили. Убитая в прах!

Это уже Олюсик.

— Молодой еще. На дешевенькую иномарку только и заработает, если не сбежит в другое место.

— Во! Серега едет! — радостно воскликнул Юрасик. — Это к нам!

— А кто-нибудь отсюда вернулся назад? — спрашиваю я.

Юрасик насторожился.

— Куда это назад?

— В прежнюю нормальную жизнь. Были такие?

— Мы, по-твоему, ненормальные? — обиженно произносит Олюсик и плюет себе под ноги.

— Нет! Я неправильно выразился, — произношу я с виноватым видом и тяжело вздыхаю.

— Отсюда только один выход — туда! — Юрасик указательным пальцем, который у него не разгибается, показывает вниз. Я гляжу ему под ноги. — Все будет там, Рома дорогой! Отсюда обратной дороги нет. Был тут у нас один говноед. Нашел бумажник и решил начать всё заново. Пробухал в городе чуть ли не неделю, а потом ползком сюда явился. Тут, Рома, предпоследняя обитель настоящего человека. Так сказать, чистилище перед переходом…

— Ты случайно Данте не читал? — спрашиваю я.

— Не знаю. Я много чего читал. Может быть, и твоего Данте читал. Сейчас вот этот разгрузится и пойдем. Еще вчерашнюю кучу надо разобрать.

Олюсик снова закуривает.

— Ты меня, работушка, не бойся! Я тебя не трону! — затягивает Юрасик.

Он замолчал. Мы наблюдаем за выгрузкой мусоровозов. К нам подходят другие бродяги. Обмениваются однословными фразами.

— Ну, как оно?

— Хреново оно! Как еще может быть по утрам.

— Вчера зато было очень хорошо. Нажрались вдрызг.

Мы поднимаемся, берем инструмент. Небо ясно-голубое, лишь несколько белых клочков облак. Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели! И никуда… никуда нам не деться от этого!