По холодным следам

— Эсфирь заплакала от стыда.

— Верно, Эсфирь заплакала от стыда. Но царь света утешил ее: «Не плачь, дитя мое. Имей веру в Господа, и однажды ты станешь настолько чище и прекраснее, что тебе и не представить». И что она тогда подумала?

— Она подумала, что он ошибается.

— Потому что?..

— Потому что она была недостойна.

— Но?..

— Она не задавала вопросов царю света.

— Почему?

— Потому что он говорил голосом Господа.

— «Что же мне делать?» — спросила Эсфирь. «Ты должна прожить год во дворце с моими наложницами», — ответил царь. Эсфирь слышала голос Господа в повелениях владыки и знала, что Господу нужно повиноваться. Поэтому она склонила голову и отправилась жить к наложницам.

Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы. Целый год ей не давали одежды, чтобы научить смирению. Они рассказывали ей, как угождать царю света. Если она пыталась заговорить, ее били, но так, чтобы не оставлять шрамов. Ей и в голову не приходило бежать, ибо она могла вынести все ради любви к царю света, избранному Господом. Каково ей было в те дни?

— Ей было очень одиноко. Ей казалось, что она умерла.

— Но?..

— Она знала, что ее лепят, как глину, для принятия духа.

— И поэтому?..

— Поэтому она терпела.

— В гарем, где жили наложницы, приводили и других девушек. Они плакали и жаловались, а некоторые из них пытались сбежать. Но Эсфирь за целый год не проронила ни единой слезинки. И хотя другие девушки уже побывали в постели царя света, Эсфирь знала, что они не угодили ему, поскольку их вернули в гарем и сделали рабынями. Однажды, через год после их первой встречи, царь света призвал ее к себе в постель и остался так доволен ею, что выбрал ее своей царицей, царицей света. И с этого дня она стала Божьей избранницей. Итак, что она делала?

— Следовала заповедям Господа.

— Как?

— Слушалась своего царя.

— Кто был ее царем?

— Царь света.

— А кем была она?

— Царицей света.

— Была ли она счастлива?

Эту часть истории она поначалу поняла ошибочно. И ошибалась много раз. У нее появились синяки: на внутреннем сгибе локтя, давние и поблекшие, и новые — на внутренней стороне бедер. Но теперь обходилось без синяков.

— Так была ли она счастлива?

— Нет. Господь не желал видеть ее счастливой.

— А чего он желал?

— Чтобы она была хорошей.

— И?..

— Чтобы она была чистой.

— И?..

— Он хотел, чтобы она была прекрасной.

— И она была такой, Эсфирь. Такой она и была.

Потом она закрывала глаза, а он переходил к следующему акту. Теперь ей уже было совсем не больно.

Днем он проповедовал, а она, его преданный адепт, ходила с корзинкой, куда паства кидала деньги. Чтобы ее не узнали в лицо, она прикрывала голову простыней наподобие капюшона, а потом он нашел в мусорном баке за углом парик: черный, кудрявый, с жестким хохолком завитков на макушке, одна половина длиннее другой; такие продавались в магазинах на Хеллоуин. Внутренняя поверхность у него покоробилась от долгого лежания в скомканном виде и царапала голову. А еще от парика пахло мусором.

Джон Дэвид объяснил, что парик прикроет ее волосы, которые отросли почти до талии и потемнели до золотистого цвета. По его словам, светлые волосы являлись благословением Божьим: Бог окутал ее светом, и в присутствии посторонних надо прятать этот свет, чтобы чужие взгляды не замарали ее чистоты.

Благодаря парику больше не требовалось закрывать голову простыней. С возвращением периферийного зрения пришлось заново учиться не обращать внимания, как люди смотрят на них. И все же большую часть времени она старалась не поднимать головы и видела лишь ноги прохожих, спешивших мимо. Джон Дэвид взывал к ним, на груди у него болталась картонная табличка, а у ее ног стояла корзинка. Чем пристальнее она смотрела на ноги прохожих, тем чаще люди останавливались и бросали им деньги, тем красноречивее становился Джон Дэвид, и она знала, что он доволен ею.

В лучшие дни они пели.

Когда они возвращались домой, он забирал деньги и уходил, оставляя ее одну. Появлялся поздно, воняя потом и кислятиной, и сразу валился на кровать, не навещая Эсфирь в ее каморке. Такие дни ей нравились больше всего, когда он, довольный, засыпал, не прикасаясь к ней.

Иногда ей хотелось побыть наедине с собой, поразмышлять о своих грехах, имя которым — легион.

Однажды они пошли в бесплатную столовую, но там было полно мужчин в промокших пальто и грязных свитерах. Они казались ей дикими зверями. Большинство посетителей не обращали на нее внимания, но не все. Мужчина, рядом с которым она оказалась за длинным столом, ухмыльнулся и сунул руку ей между ног. Она замерла. Джона Дэвида не было всего несколько минут, но когда он вернулся и увидел похотливое лицо, заросшее щетиной, то сразу понял, что происходит. Мужчина тоже все понял, отдернул руку, словно обжегся, подхватил поднос и умчался.

Эсфирь было очень стыдно. Позже ее наказали.

Возле пункта раздачи питания напротив столовой часто толклись женщины с колясками и визжащими младенцами. Они выстраивались в очередь снаружи и ждали, когда он откроется. Благотворительный склад на стоянке у церкви напоминал обычный сарай и не отапливался, а продавцы выглядели такими же холодными, как банки с горохом и кукурузой, которые они совали людям через прилавок. Иногда им с Джоном Дэвидом доставалась только волглая зеленая фасоль. Когда дома они открывали банку и съедали содержимое, он заставлял ее выпивать и мутную соленую воду с плавающими кусочками фасолевой кожуры, поскольку запястья девочки, торчавшие из рукавов, угрожающе исхудали. В лучшие времена они получали обжаренную фасоль, ее любимое блюдо, и еще маленькие баночки с персиками и грушами в сиропе. Она хранила закрученные крышки от консервных банок с алюминиевыми язычками у себя под койкой. Не прятала, нет: у нее не было секретов от Джона Дэвида, к тому же он в любом случае все видел. Но благосклонно позволял ей хранить «сокровища», которые принадлежали только ей. Пока кровать скрипела под тяжестью их с Джоном Дэвидом тел, она представляла, что этот металлический скрип издают коньки, сверкающие серебряными изгибами, и видела себя съезжающей на коньках с горки или скользящей по сверкающей глади льда. Она словно плыла по застывшей воде на двух маленьких серебристых лодочках, а потом лодочки превращались в цветочные лепестки, качающиеся на пруду, а затем, в один ужасный миг, они снова становились металлическими пружинами, которые со скрежетом царапались друг о друга. А потом все стихало, и Джон Дэвид исчезал.

Однажды утром он не спустился к ней.

Эсфирь с тревогой вертелась в постели. Ей не разрешалось вставать, пока он не придет. Она боялась покинуть кровать: вдруг он вернется и побьет ее. Или, что еще хуже, вообще не вернется. Возможно, он ее испытывает. Либо для запрета есть другая причина: вдруг пол сразу убьет ее током, если она встанет сама. Она подумала о крышках под кроватью. Если встать на них, а не на пол, тогда она не умрет?

Она прислушивалась. Ждала. Засыпала и просыпалась бесчисленное количество раз, а его все не было. В животе громко урчало от голода, словно внутри образовался вакуум, который жизненно необходимо заполнить. И она решилась вылезти из постели. Предварительно выудив из-под кровати две крышки, она опустила на них ступни и осторожно встала. Поняв, что пол не ударил ее током, она возблагодарила крышки и поднялась по лестнице. В кухне из еды обнаружилась только банка протертой кукурузы. Она открыла ее и съела. Сладкая крахмалистая жидкость проникла в кровь, и голова мгновенно стала лучше соображать, как будто мозг наполнился кислородом.

— Где ты? — осмелилась она спросить, отчасти потому, что знала: его нет, он не ответит.

Она попыталась опереться на привычное ощущение всемогущества Джона Дэвида, но оно пропало, и вдруг она поняла: он не просто ушел, он даже не видит ее. От этой мысли стало холодно, и она вздрогнула.