По холодным следам

— У меня плохие новости, — говорит Алекс.

Питы

так она их называла, даже тех, кто всего лишь покупал у нее таблетки и травку, которую она таскала из магазинной тележки под мостом, и при этом не просил ее пососать член и не пытался ей вставить. Впрочем, она выработала свои приемы, например наловчилась украдкой плевать в ладонь и быстро ее сжимать; тогда оставался шанс, что обойдется без проникновения.

Добравшись до Сан-Франциско, она рассталась с мужчинами, которые доставили ее туда, но запомнила их имена. Их звали Питами. Два Пита на автобусной станции. Потом Пит в туалете бензоколонки «Алмазный клевер». Еще один Пит в автобусе; от него она сначала попыталась отбиться ножом, но потом сдалась и уступила, взамен стащив его бумажник. Он сидел рядом с ней всю дорогу до Сакраменто, держа грязными пальцами за руку, словно они влюбленная парочка. Где-то в промежутке между Питами ей исполнилось четырнадцать, хотя точную дату она не смогла бы назвать. Впрочем, для Питов ей было шестнадцать, а для полиции — восемнадцать. Она запомнила год, в который родилась бы, будь ей сейчас восемнадцать, и в ответ на расспросы копов — «Сколько вам лет, юная леди, разве вы не должны быть дома в такой час? Неужели вам уже восемнадцать? И когда же у вас день рождения?» — называла разные дни этого года, причем однажды нечаянно назвала сегодняшнюю дату.

— С днем рождения, — буркнул тот коп и скорчил гримасу.

Последний Пит тоже был из полиции. Когда она села к нему в машину и он поинтересовался датой ее рождения, она пробормотала очередную ложь, а он только посмотрел на нее и покачал головой.

— Тебе точно восемнадцать? — переспросил он. — Ты же знаешь, тебя могут осудить как взрослую.

Он нажал на какую-то кнопку, завыла сирена, и тут она заметила, что дверцы изнутри не открываются, а с ее стороны нет даже ручки.

— Одиннадцатое января тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, — поспешно сообщила она. И день, и год были не те, но уже на два года ближе к ее настоящему возрасту.

— Вот так больше похоже на правду. Мы найдем тебе социального работника и заведем дело, прежде чем ты влипнешь в историю, из которой не сможешь выбраться.

«Такое уже было, — подумала она. — Но я все-таки выбралась».

— Знаю, ты считаешь себя крутой и все такое, — продолжал он, бросив на нее быстрый косой взгляд. — Но кто-то должен забрать тебя с улицы и уберечь от неприятностей. Этим кварталом владеет Хуарес. А тот парень в майке, которого я сейчас спугнул, — один из его подручных.

Несколько минут назад покрытая пятнами ржавчины «хонда» притормозила возле них, водитель опустил стекло, но затем быстро поднял его, и автомобиль умчался.

— Они сбежали, когда увидели меня. Они знают, что я полицейский в штатском, — объяснил Пит. — Это только к лучшему, потому что иначе тебя уделали бы до полусмерти. А потом бросили бы где-нибудь поблизости от дома Хуареса — кстати, это не настоящее его имя, он только прикидывается большой шишкой из Мексики, — он подобрал бы тебя и уговорил на своего рода сделку: ты остаешься и работаешь на него, а он позаботится, чтобы никто не приставал к тебе на улице и чтобы тебя не обижали. А через неделю ты увидишь в гостях у Хуареса того, кто изнасиловал и избил тебя, он будет сидеть в гостиной на диване и жрать клубничное печенье, и тогда ты все поймешь, но будет уже поздно.

Во время этой лекции она сидела молча. В голосе офицера Пита, как она начала его про себя называть, слышалась усталость, и он без конца шмыгал носом. В очередной раз прочистив нос, он заключил:

— Итак, добро пожаловать. Сейчас мы познакомимся с милой дамой, социальным инспектором, она заведет на тебя дело и отправит в приемную семью.

Она резко выпрямилась:

— Меня не надо определять в приемную семью. Мне восемнадцать.

— Ты каждый раз говоришь по-разному. Повтори-ка, когда у тебя день рождения? — Он рассмеялся. — Держу пари, ты не вспомнишь ни одной даты из тех, которые называла.

— Я не хочу в приемную семью.

— А я не хочу, чтобы тебя зарезал на улице какой-нибудь сутенер. Ты ведь совсем недавно сама о себе заботишься, я угадал?

Она задумалась над вопросом. А Джон Дэвид о ней заботился? Она не была уверена, но все равно кивнула.

— Я так и думал. Ты в городе меньше недели?

— Два дня.

— Тебе ведь не нравится то, чем ты занимаешься, правда? Ты работаешь не по своей воле?

Она снова кивнула.

— Ладно. Тогда тебе нужно место, где можно жить, причем бесплатно. На крайний случай ненадолго отправишься в приют.

Приют. Она была наслышана о подобных заведениях. Правда, подробностей не знала, но только потому, что беспризорные дети, сбежавшие из приюта, упоминали о нем не для того, чтобы поделиться впечатлениями. Они упоминали о приюте, чтобы напугать до чертиков.

Полицейский заметил выражение ее лица.

— Расслабься, я не повезу тебя прямо туда, — сказал он. — Для начала побеседуешь с Вандой, и она решит, что с тобой делать. Если так боишься приюта, скажи Ванде, что тебе нужно убежище, а затем попросись в хорошую семью, где тебя не будут бить, или что там с тобой делали в родном доме. — Он снова шмыгнул носом и украдкой бросил на нее взгляд. — Жаль, что тебе пришлось сбежать оттуда. Наверное, все было очень плохо. И все же на улице чертовски опасно. Так ты категорически против возвращения домой?

Она долго думала о доме. Возвращение туда казалось еще менее реальным, чем то, что она совершила — и не только с Питами, ради выживания, но и в тот раз. Она вспомнила маленькое лезвие, вспомнила, как на четвереньках выползала из подвала, а колени скользили от крови. Вспомнила тело, лежащее на полу бункера, и засыхающую вокруг кровь.

— Меня не… — начала она, запнулась и снова попыталась объяснить: — Мне просто нужно было…

— Знаю. — Офицер глубоко вздохнул, и она возненавидела его всеми фибрами своей души, этого глупого Пита. — Ты не виновата.

Она и без него это знала. Виноваты Питы. Виновата Дженис. Виноват Джон Дэвид.

12

Когда я прихожу домой, Том доедает разогретую готовую еду за кухонным столом. Джули нигде не видно.

— Где деньги? — спрашиваю я.

Слова кажутся грубыми и выпуклыми, будто их разглядывают сквозь рифленое стекло.

Муж опускает вилку.

— Анна, — начинает он отчаянным тоном, и я сразу понимаю, что не ошиблась в своих подозрениях.

— Где деньги из фонда Джули? — уточняю я. — И еще: ты трахаешь Альму?

— Нет.

— Врешь. — Я понимаю, что нелепо с моей стороны злиться на Тома за ложь. Я тоже лгала, и Джули лгала. Даже Джейн лгала — хотя бы насчет учебы. Но что касается Тома — как ни странно, я даже не подозревала, что все еще нуждаюсь в его честности, в его безупречности, однако так и есть. Мне хотелось направить весь негатив только на себя, чтобы смириться со смертью Джули — да, повторяю я себе, со смертью Джули, — самым деструктивным способом разрушив собственную жизнь. И муж допустил, чтобы я медленно убивала себя — алкоголем, депрессией. Это настоящее предательство. Дело не в том, что он обманывал меня все это время, а в том, что он позволил мне считать себя единственной виноватой.

— Анна, послушай, ты так много пила. Не разговаривала со мной, не слушала меня. И мне было очень одиноко. Ты даже не стала ходить со мной в группу поддержки.

Мне хочется крикнуть, что я не стала ходить в группу поддержки, потому что там мне было еще хуже. Глядя на этих несчастных людей, которые годами искали своих пропавших детей, я теряла надежду. Я не могла видеть чужую боль — мне и своей было достаточно.

— Не перекладывай свою вину на меня.

— Ты отдалилась, а мне нужен был кто-то рядом. Я любил Джули не меньше твоего. Я тосковал по ней не меньше твоего.

— Это ты управлял фондом, — возражаю я. — Это ты обновлял информацию на доске объявлений и раздавал листовки. Ты заказывал проклятые рекламные щиты. Ты общался с попечителями. И ты назначил Альму ответственной за деньги.