Забытые богом

Диван скрипел, когда они занимались любовью, когда ворочались во сне и даже когда просто лежали, обнявшись, обсуждая, как наконец-таки вернутся в Киров из этого затянувшегося отпуска. Потому что надо, пора, да-да, давно пора. Все-таки там – квартира, родные стены, и, как знать, вдруг остался кто-то еще, кроме них двоих? Но всякий раз они придумывали новое оправдание, чтобы отложить поездку еще ненадолго.

– Вообще-то бессмысленная затея, – зевая, сказал Илья. – Тебе здесь плохо, что ли?

Рука его поглаживала Верину грудь. Вспоминая день, наполненный запахом травы и женского тела, он блаженно улыбался.

– Вселенная подарила нам личный рай…

– Бог, – поправила его Вера.

Вера никогда не была религиозной. Ну да, крестик носила, ходила в церковь на Рождество и отвечала: «Воистину воскресе!» на Пасху – обычная ролевая игра городского жителя. Но с недавних пор начала относиться к этому крайне серьезно. Конец Света меняет мировоззрение, как ни крути.

– Хорошо, Бог, – не стал спорить Илья. – Твой Бог подарил нам персональный рай. Живи, радуйся, населяй Землю новыми людьми… А ты вместо этого хочешь кататься по мертвым городам, выискивая непонятно чего!

– Людей, Люшка. Людей. Таких же, как мы. Не может быть такого, чтобы Бог оставил только нас…

– О, опять великий всемогущий Бог! – проворчал Илья. – Сколько можно-то? Твой воображаемый друг начинает меня тревожить!

– Бог есть. Он за нами следит. Приглядывает, чтобы все у нас было хорошо, – упрямо сказала Вера. – Должны быть еще такие же, как мы. Обязательно.

– Это еще почему?

– А потому что иначе ни о каком «заселении Земли» речи быть не может. – Вера передернула плечами. – Это мерзко!

Илья сдавленно захрюкал, и Вера пихнула его локтем в бок:

– Знаешь, Люшка, ты сейчас говоришь, как крестьянин средневековый. У них тоже мир сразу за околицей заканчивался. Ну, максимум за околицей соседней деревни. Откуда ты знаешь, что никого нет?

– Телевизор, сотовая связь, интер… – начал загибать пальцы Илья.

– Тьфу, тьфу, тьфу, зануда на корабле! – перебила Вера. – В село перестал приезжать гонец от князя, значит, больше никого нет: ни гонца, ни мытарей княжеских, ни самого князя. Глупость какая!

Она фыркнула, а Илья, выждав секунду, продолжил:

– …интернет, даже радио – ничего не работает. В деревнях – ни одного человека, кроме нас. Города пустые стоят…

– Да много ты их видел, городов этих?! – Вера заливисто расхохоталась. – Ой, не могу! Интернета нет, телек не работает, новостей никаких – но всё, всё! Города стоят пустые, это ты знаешь точно!

Илья обиженно замолчал. Иногда на Веру находила какая-то детская наивность, смешная и дико раздражающая одновременно. В такие моменты ему страшно не хватало веских аргументов. В самом деле, не поставишь же взрослого человека в угол?

– Вот сидят где-нибудь под Калугой такие же горемыки, как мы, и тоже какой-нибудь зануда там заявляет, что кроме них на Земле никого. У них тоже мир за околицей необитаем. И знать они не знают, что мы тут с тобой… занимаемся возрождением Человечества!

Вера глупо хихикнула. Не выдержала и рассмеялась в голос. И хохотала так, пока вконец разобиженный Илья не отодвинулся к стене. Вера перевернулась, приклеилась к мужу горячим телом. На затылке волосы у Ильи отросли почти до плеч, и Вера с наслаждением зарылась в них носом.

– Не обижайся, Люшка, но ты не прав… – сказала она, мечтательно прикрыв глаза. – Он говорит со мной. Каждую ночь Он со мной говорит. Во сне. И все рассказывает. Есть еще такие, как мы. Совсем немного, но есть. Я знаю…

Буднично так сказала, словно что-то естественное и непреложное. Илья чувствовал, как она улыбается. Он не понимал, просто не мог поверить, что его жена все еще способна улыбаться вот так – искренне, спокойно, безмятежно. Как когда-то улыбался он сам. Как когда-то, должно быть, улыбались все восемь миллиардов человек, исчезнувших в один день. Мыслимое ли дело сохранить такую чистоту и веру после того, как стал живым свидетелем Конца света?!

– И что он тебе еще говорит? – Илье не хотелось расстраивать ее. Хотелось подольше сохранить на своем затылке ощущение влажных губ, чуть тронутых улыбкой.

– Говорит, что всеоооо-уооо… – Вера широко зевнула, по-детски заплямкала и вновь прижалась к мужу. – Что все будет хорошо.

Боясь нарушить хрупкое состояние, укутавшее их тонким коконом, Илья не шевелился. Даже дышать старался неглубоко, подстраиваясь под дыхание засыпающей Веры. Балансируя на самой границе сна, они переплелись так тесно, что на несколько мгновений стали единым целым, по-настоящему, без дураков.

– Знаешь, какой у него голос… – восхищенно протянула Вера.

– Какой? – шепотом спросил Илья.

– Помнишь, у «Нау» есть песня? «Слушая наше дыхание, я слушаю наше дыхание, я раньше и не думал, что у нас, на двоих с тобой одно лишь дыхание…» – пропела она, тоже шепотом.

– Как у Бутусова, что ли?

– Нееет! – помотала Вера головой, Илья опять ощутил, как изогнулись ее губы. Так мать умиляется несмышленому ребенку. – Как саксофон из той песни…

В этой странной душевной диффузии Илья слышал ее мысли, биение ее сердца и что-то еще, пульсирующее и тревожное. Маленькую сверхновую на самом краю их общей вселенной, готовую вот-вот вспыхнуть. Илья хотел проникнуть глубже, понять, прочувствовать, но сон потащил его за собой, отнимая волю к сопротивлению, запечатывая глаза пудовыми сургучными печатями. Сон сделал Илью ленивым и податливым, пообещав, что все успеется и спешить некуда.

Засыпая, Илья с удивлением понял, что верит каждому слову Веры. От первого до последнего.

Охотник и зверь

Сочи, июнь

С утра штормило. Не так, как любят туристы; когда можно прыгать в набегающую волну и ждать, пока она донесет тебя до берега, хорошенько протащив по гладкой гальке, а потом остается лишь вытряхнуть воду из ушей и бежать на новый круг. Штормило по-взрослому. Волны ожесточенно секли пустой пляж, сунься только, размажут по волнорезу. Впрочем, даже застынь море в полнейшем штиле, купаться Ваграм не стал бы. Плавать он не умел и водоемы глубже собственной ванны терпеть не мог.

Пропахший йодом и солью воздух приходилось чуть ли не глотать. Как перед грозой. Хорошо хоть брызги сюда не долетали. Только рев рассерженного моря, грохочущий шепот перекатывающейся гальки – голос древнего морского божества, что осталось без жертвы. Морской владыка искал Ваграма, чтобы утянуть в подводные чертоги. Так, по крайней мере, думал сам Ваграм. А что еще прикажете думать? Других людей, ни живых, ни мертвых, он не видал с того самого дня, как проснулся в опустевшем городе.

Ваграм и в «Октябрьский» приходил, чтобы хоть как-то от одиночества избавиться. Что ни говори, а молчаливый город – это очень страшно. Горожанин живет, не замечая привычной ежедневной какофонии, гремучей смеси из шелеста шин, стука шагов, гомона голосов, музыки, воя сирен, грохота отбойных молотков, телефонных звонков и тысячи иных шумов, коим и названия-то нет. Раньше от всего этого Ваграм бежал в горы, подальше от дорог и туристических мекк. Только там приходило понимание, в каком чудовищном шуме он живет. Там он наслаждался тишиной и покоем. Теперь же, когда оглушительная тишина заняла город, Ваграм начал ее побаиваться.

Как-то раз, еще в самом начале, Ваграма занесло в Олимпийский парк. Тот самый, что в новостях мудрено именовали «прибрежным кластером». Что такое «кластер», Ваграм не знал. Слово казалось инопланетной помесью краба и бластера. Здесь, среди олимпийских стадионов, похожих на черепа мертвых исполинов, его с головой накрыло одиночество. Вернее, что это было на самом деле, Ваграм понял гораздо позже, а тогда, объятый ужасом, просто стоял на коленях и скулил, обхватив себя руками, – маленький человек на кладбище гигантов.

Одиночество было хуже всего. Не страх темноты, не полное непонимание происходящего, а именно одиночество. Темнота в страхе бежала от рыка дизельного генератора, непонимание пасовало перед железобетонным «на все воля Божья», и только одиночество не сдавало позиций, с каждым прожитым днем становясь все острее, горше и тошнотворнее. Его гадостный вкус не смывал даже дорогой коньяк, которого в городе внезапно стало слишком много для одного Ваграма.