Дмитрий Донской

Убедившись в том, что силы Михаила Тверского невелики, новгородцы и новоторжцы настолько осмелели, что решились на внезапную вылазку из крепости. Эта поспешность могла иметь и другую причину: раздоры среди самих горожан, тайные интриги «партии мира» заставляли «партию войны» поскорее начать сражение. Михаил Тверской, по-видимому, предвидел (а может быть, и провоцировал) именно такое развитие событий. В схватке у ворот он направил все свои силы туда, где находился предводитель новгородско-новоторжского войска воевода Александр Аввакумов. Гибель предводителя вызвала панику среди непривычных к войне горожан. Тверичам оставалось только убивать сопротивлявшихся и захватывать пленных.

Битва окончилась, едва начавшись. Победа Михаила Александровича Тверского удивительно напоминала победу его деда, Михаила Ярославича Тверского над новгородцами и новоторжцами в феврале 1316 года. И тогда и теперь боевой опыт тверичей оказался сильнее пылкого патриотизма новоторжцев.

Михаил Тверской в этом скоротечном сражении блеснул несомненным полководческим талантом.

Расправа

Итак, битва под стенами Новоторжского кремля закончилась, едва начавшись. Но сама переполненная народом огромная крепость оставалась неприступной. Самым действенным способом ее захвата был поджог. Обычно защитники города, предвидя возможность пожара, заранее сжигали все деревянные постройки вокруг крепости. На сей раз этого почему-то не произошло. Михаил Тверской явился под стенами Торжка так внезапно (или жители города оказались такими беспечными), что деревянная застройка посада осталась на месте. Нападавшие поспешили воспользоваться этой оплошностью осажденных. Они подожгли посад с подветренной стороны, чтобы ветер понес пламя в сторону крепости. Вскоре ворота охваченной пламенем крепости распахнулись и осажденные кинулись наружу прямо в руки тверичей.

Итак, всё произошло в полном соответствии с жестоким расчетом Михаила Тверского. Тверичи «зажгоша с поля посад, и удари с огнем ветр силен на город (крепость. — Н. Б.) и поиде огнь по всему городу и погоре город весь и церкви каменые и древяные вси, а в церквах в каменых людии мужь и жен и младенцев. Тако же и в городе на площади и по улицам многое множество погорело, а инии мнози бежаще из града от огня в реце истопоша и имениа их и скоты с ними в городе погоре, а иное ратные поимаша. А кто избежал из города от огня, а те не умчали с собою ничего же. В едином часе бышеть всем видети град велик, бещисленое множество людии в нем, в том же часе пожьже его огнь, и преложишеться в вуглие и потом пепел и развея ветр, и всуе бяшеть человеческое мятение, толко на месте том видети земля и пепел» (43, 102).

(В редакции Тверского сборника сказано еще сильнее: «В едином часе видехом град весь въскоре попель (пепел. — Н. Б.), И развеай то ветр, и не бысть ничтоже, развее кости мертвых» (44, 432).)

Картина мертвого пепелища на месте цветущего города потрясает воображение. Она вызывает в памяти аналогичные картины Ветхого Завета и служит своего рода введением в помещенное далее пространное рассуждение летописца на тему «ничто же от человек възможно противу Божиа помощи» — «ничего не может сделать человек без Божьей помощи» (43, 102). Моральная оценка разгрома Торжка у каждого из участников этой драмы, разумеется, была своя, субъективная. Тверской летописец представляет дело так, что в данном случае Бог сурово наказал новгородцев и новоторжцев за гордость и непокорность. Князь Михаил Тверской — не виновник трагедии, а всего лишь орудие Божьего гнева.

В своем стиле и «со своей колокольни» изображали эту историю новгородские летописцы. Здесь нет ни нравоучительного тона, ни библейских аллюзий. Рассказ о гибели Торжка по-новгородски лаконичен и реалистичен до натурализма. В захваченном городе, среди горящих домов и дымящихся развалин, победители грабят и убивают мирных жителей, срывают одежду и насилуют женщин, не щадят даже монахов и монахинь. Обезумевшие от страха люди пытаются укрыться в городском соборе — и гибнут там, задохнувшись в дыму. Даже река не приносит спасения: ее темные воды выносят утопленников. Звуковым сопровождением для этой адской картины служат вопли гибнущих в пламени людей, рев урагана и свист огня.

Новгородцы ненавидели тверичей, сотворивших такое зло, какого «ни от поганых не бывало». Павшие в бою новгородские бояре представлены героями.

Московские летописцы без особых изменений заимствовали новгородскую версию «Повести о разгроме Торжка», которая импонировала им своим антитверским пафосом (45, 112). Многословная Никоновская летопись, как всегда, прибавляет несколько интересных деталей, которые, впрочем, не меняют общей картины и могут вызывать сомнение по части достоверности. Так, сообщается, что в ходе восстания против тверских властей жители Торжка не только «избили», но и «огню предаша» находившихся в городе тверичей (42, 18).

Прибыток и убыток

На первый взгляд захват Торжка выглядит весьма прибыльным для Михаила Тверского делом. Захваченные в богатом Торжке ценности существенно пополнили княжескую казну. Взятые в плен знатные новгородцы и новоторжцы за свою свободу должны были заплатить тверскому князю крупный выкуп. Разгром Торжка открывал Михаилу Тверскому и его литовским союзникам прямой путь на Новгород.

Однако законы высшей справедливости таинственным образом действуют и на земле. Ни один из этих выигрышей не принес Михаилу долгосрочной пользы. Узнав о падении Торжка, новгородцы не впали в отчаяние, а в ожидании большой войны с Тверью спешно стали усиливать городские укрепления. «Тогда то слышавше новогородци и убояшася в Великом Новегороде и начаша копати ров около Лидна (Людина. — Н. Б.) конца и около Загородья и около Неревскаго конца» (45, 113; 18, 372).

Но тревога оказалась преждевременной. Третий поход Ольгерда на Москву и «стояние» у Любутска летом 1372 года отвлекли Михаила от новгородских дел. Заключение Ольгердом мирного договора с Дмитрием Московским лишило тверского князя мощной литовской поддержки. Идти на Новгород в одиночку, оставляя в тылу враждебную Москву, было бы явным безумием.

Войны не хотели и на Волхове. Не желая обострять ситуацию, новгородцы после разгрома Торжка склонили головы и признали Михаила великим князем Владимирским. Но это была временная уступка. Новгородцы с нетерпением ожидали перемены «политической погоды». «Стояние» у Любутска принесло эти перемены. Ольгерд помирился с Москвой. Михаил Тверской остался один. Его наступательный пыл угас. А между тем Москва и Новгород, избавившись от литовской угрозы, готовились предъявить Михаилу свой счет.

Зимой 1372/73 года Новгород порвал с Михаилом Тверским и вернулся к традиционному союзу с Москвой. На Волхове в качестве представителя великого князя Дмитрия Московского обосновался его кузен Владимир Серпуховской. Молодые силы кипели в груди этого 20-летнего витязя. Новгородская синекура была ему явно не по душе. «И седе в Новегороде до Петрова дни (29 июня 1373 года. — Н. Б.), и поеха прочь» (18, 372; 45, 113). Но этот демарш по сути мало что изменил.

Что касается богатств и пленников, вывезенных Михаилом Тверским из разоренного Торжка, то они не принесли тверичам много прока. Новгородские бояре, взятые в плен в Торжке, около года просидели в тверской тюрьме, ожидая, пока родственники и друзья выкупят их из плена. Вероятно, запрошенная сумма была слишком велика. Не дождавшись свободы, они решили бежать через прорытый в стене земляной тюрьмы подземный ход. Побег состоялся 20 апреля 1373 года, в среду на Святой неделе (43, 104). Вероятно, узники воспользовались праздничным весельем своих стражников. Как они добрались до новгородской границы — летопись умалчивает. Но надо полагать, что путь их был не без приключений…

Михаил Тверской вывез из Торжка богатую добычу. Однако Дмитрий Московский (а скорее — многоопытный митрополит Алексей) нашел оригинальный способ опустошить тверскую казну. Как нам уже известно, осенью 1372 года московский князь через своих порученцев («киличеев») выкупил в Орде 15-летнего сына Михаила Тверского Ивана, который находился там с лета 1371 года в качестве гаранта возврата долгов своего отца (44, 430). Уплатив за княжича огромную сумму в 10 тысяч рублей, москвичи увезли его с собой в Москву, где поместили в суровых условиях («в истоме») на митрополичьем дворе (39, 18).