Дмитрий Донской

Нашествие Тохтамыша ослабило военный потенциал великого княжения Владимирского. Соответственно, сокращались возможности московской помощи Новгороду в случае крупных конфликтов со шведами, немцами или литовцами. С другой стороны, после катастрофы 26 августа 1382 года Русь должна была выплачивать огромную задолженность по ордынскому «выходу». Нетрудно было догадаться, что за этим «серебром» Дмитрий Московский скоро явится в Новгород. Наконец, нашествие Тохтамыша воскресило страх перед прямым нападением татар на Новгород…

Всё это вместе взятое заставляло новгородскую элиту позаботиться о безопасности города не только дипломатическими методами, но и постройкой новых военно-оборонительных сооружений (18, 379). Исследователи отмечают широкий размах этих работ. «По-видимому, именно сложностью отношений с Москвой объясняются предпринятые в 1383–1387 гг. грандиозные работы по сооружению валов и рвов Окольного города общей протяженностью около 9 км с деревянной стеной и каменными проездными башнями и на Софийской, и на Торговой сторонах Новгорода» (366, 241).

Дипломатической предосторожностью было и приглашение в Новгород в 1383 году крещенного в православие литовского князя Патрикия Наримонтовича — племянника Ольгерда. Практика приглашения литовских князей «на кормление» в новгородских «пригородах» (маленьких городах и крепостях) восходит еще ко временам Ивана Калиты (365, 277). С тех пор «передача „в кормление“ членам литовского княжеского дома пограничных городов на северо-западной границе Новгородской земли с обязательством „кормленщиков“ защищать доверенные им территории превращается в постоянный обычай вплоть до падения новгородской независимости в конце XV в.» (366, 239).

В период острого конфликта Ивана Калиты с Новгородом (1333–1334 годы) новгородцы призывали к себе «на кормление» литовского князя Наримонта Гедиминовича — брата Ольгерда. Его присутствие в городе должно было остудить воинственный пыл Ивана Калиты. Теперь ту же роль — и на тех же «пригородах» — призван был сыграть сын Наримонта Патрикий.

«А в Новъгород приихаша князь Патрикии Наримантович, и прияша его новогородци, и даша ему кормление: Орехов город (крепость на Ореховом острове у истока Невы из Ладожского озера. — Н. Б.), Корельскыи город (городок Корела на западном берегу Ладожского озера. — Н. Б.), и пол-Копорьи города (крепость близ южного берега Финского залива. — Н. Б.) и Луское село (центр Лужской волости на реке Луге. — Н. Б.)» (18, 379; 229, 209).

Владения Патрикия находились на северных и северо-западных рубежах Новгородской земли. Однако литовский меч мог быть поднят при любой опасности для Новгорода.

По причинам, о которых можно только догадываться, литовские князья плохо приживались в Новгороде. Чувствуя себя временщиком, Патрикий начал сильно притеснять своих подданных. Уже на следующий год те явились в Новгород с жалобой на князя. Опасаясь изгнания, Патрикий поднял на ноги всю «литовскую партию». В городе закипели политические страсти. Дело едва не дошло до вооруженных столкновений передовых бойцов Софийской и Торговой стороны. Наконец был найден компромисс. Патрикий был переведен в Русу (современная Старая Русса) и Ладогу.

Впрочем, воевать Патрикию не пришлось. Западные соседи Новгорода были заняты в это время своими внутренними делами. В Литве кипела династическая смута, в которую втянуты были Польша и Орден. И всё же чувство непонятной тревоги в эти годы не покидало новгородцев. На северо-западных рубежах, в нижнем течении реки Луги, решено было поставить каменную крепость Ям. Работы были произведены под руководством новгородского архиепископа Алексея в необычайно короткий срок — за 33 дня. Со временем крепость Ям (Ямбург) станет одной из опорных точек Московского государства в Прибалтике (18, 379).

В то время как новгородцы стереглись опасности с севера, беда пришла с юга. Зимой 1385/86 года московские бояре — сборщики ордынской дани — явились в Новгород.

«Той зимы приехаша от князя Дмитриа с Москвы боляре его черного бора брать по Новгородцким волостем: Феодор Свибло, Иван Уда, Олександр Белевут и инии боляре. И тогда ездеша боляре Новгородцкии на Городище (в княжескую резиденцию близ Новгорода. — Н. Б.) тягатся с княжими боляре о обидах, и побегоша с Городища на Москву Свиблова чадь, а об обидах исправы не учинив, а инии осташася Низовци в городи добирати черного бору» (37, 341).

Летописец не сообщает, почему именно «Свиблова чадь», то есть свита, не сумела поладить с новгородцами и вынуждена была бежать в Москву. Боярин Федор Андреевич Свибло был одним из самых близких сотрудников Дмитрия Московского (112, 55). Имя его носит одна из башен Московского Кремля — Свиблова. Полагают, что он был ее строителем. Вероятно, свита первого московского боярина и главы посольства — подобно варягам времен Ярослава Мудрого — вела себя слишком дерзко, чем и вызвала ярость новгородцев.

В конце концов, новгородские бояре удовлетворили требования Дмитрия Московского относительно «черного бора», но категорически отказались от платежей и удовлетворений за какие-то «обиды», нанесенные Москве. В ряду этих «обид» первой, по-видимому, стояла компенсация за грабежи новгородских пиратов-ушкуйников на Волге. Боярское правительство представляло их рейды как частное предприятие, за которое Новгородская республика не несла ответственности. В Москве на это смотрели иначе…

Другой «обидой» могли быть притеснения, которые испытывал в своей деятельности на освоенном новгородцами Русском Севере «креститель Великой Перми» и ее первый епископ Стефан Храп — ставленник Москвы (206, 80).

Тучи сгущаются

Дальнейшее развитие московско-новгородских отношений напоминает сгущавшиеся перед грозой тучи. Возможно, новгородцы почувствовали некоторую слабину в позиции Москвы. А может быть, они не могли примириться с вынужденными платежами «черного бора». Так или иначе, но они решили нанести Москве ответный удар там, где она его меньше всего ожидала: на церковном направлении. Здесь позиции великого князя были в эти годы весьма слабыми. Ставленник московского боярства митрополит Пимен проводил время в бесконечных путешествиях из Москвы в Константинополь и обратно. За кулисами московской митрополии шла какая-то сложная и малопонятная борьба. Потрясенный гибелью Митяя и предательством Киприана великий князь Дмитрий Иванович, кажется, махнул рукой на церковные дела. Впрочем, впечатление может быть обманчиво…

В этой ситуации новгородцы выступили с неожиданным демаршем. Зимой 1385/86 года, на второй неделе Великого поста (11–18 марта), после отъезда московских бояр и под впечатлением их вымогательства, новгородцы собрались на общегородское вече и постановили впредь не обращаться к митрополиту по вопросам апелляционного суда, но беспрекословно принимать приговор новгородского владыки Алексея (37, 342). Вероятно, за этим решением скрывались и энергичные происки мятежного владыки Дионисия Суздальского, заручившегося сильной поддержкой в Константинополе, и споры о церковных «сферах влияния» на Русском Севере. Вторая причина кажется более убедительной. Московский митрополит Пимен поддерживал владыку Стефана Пермского в его спорах с новгородским архиепископом. Возмущенные новгородцы желали отомстить митрополиту.

Новгородское своеволие не только подрывало престиж московского митрополита, но и лишало его доходов от судебных пошлин. Ясно было, что Москва рано или поздно встанет на защиту прав «своего» митрополита. Но и новгородцы не любили уступать внешним силам.

Повествуя о московско-новгородских спорах 90-х годов XIV века, создатель Троицкой летописи (митрополит Киприан?) с осуждением отозвался о характере и привычках новгородцев: «Таков бо есть обычаи новогородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставни… Кого от князь не прогневаша, или кто от князь угоди им, аще и великии Александр Ярославич не уноровил им? И аще хощеши распытовати, разгни книгу, Летописец великии русьскии, и прочти от великаго Ярослава и до сего князя нынешняго» (72, 438).