Страница 5 из 9
- Не понимаю, как люди могли пойти на такое, - говорю я, срывая один одуванчик. Недолго думая, я дую на него, и его пушистое одеяние разлетается, становится маленьким облаком семян, вздымающих вверх. Я пытаюсь дотянуться до них, но они уже высоко над головой, у самих звезд, кажется, сами стали звездами.
- Во всех нас живет зверь, Лина. Тот первоначальный дух, заложенный самой природой. Агрессивный, полный чувством самосохранения он выходит лишь после того, как человеческий, цивилизованный дух сломлен.
Хоуп молчит немного, а потом спрашивает:
- Ты не думаешь, что твой отец - просто слабый человек, у которого умерла жена, и который остался с маленькой дочкой, не зная как ее воспитывать? Он болен психически, ты это знаешь. А стоит ли так ненавидеть больного человека?
Здесь очень тихо. Кажется, Хоуп оградил меня от всех внешних звуков, чтобы я прислушалась к его словам. Мне так грустно, так больно и одиноко, что я хочу, чтобы меня оставили в покое.
- Твой отец не слушает тебя, он заперся в своем мирке, как и ты в своем. Просто у вас миры разные. Ты должна попытаться перестать его ненавидеть, даже если это будет непросто. Где-то в глубине души ты понимаешь, что он любит тебя.
- Когда-то он любил меня. Сейчас он любит только выпить.
Я отворачиваюсь и иду через поле одуванчиков, касаясь их высоких стеблей. Я не могу избавиться от чувства, что нахожусь на приеме у психолога. Мне опять хочется убежать, только бы не слушать все это, не разбирать свою жизнь, как какую-нибудь головоломку.
Я начинаю бежать. Хоуп остается где-то позади, но я будто и не убегала никуда. Над головой по-прежнему звезды в крапинку, вокруг меня - одуванчики, и тишина все еще сводит с ума.
Вдруг я замечаю, как на руках, словно на фотопленке, проявляются отпечатки пальцев; опускаю бретельки платья и вижу на плечах множество болезненно-фиолетовых синяков. Я слышу отдаленно, но вскоре слишком громко голос отца.
Он кричит:
- Ты такая же, как и она!.. Потаскушка!.. Я любил ее!
Я прижимаю ладони к ушам, но голос не исчезает: он звучит в голове, скребет перепонки и заставляет сердце биться настолько быстро, что тошнота подступает к горлу.
Я чувствую, как рву. Надо мной потолок, а не приближенная Андромеда, я вижу пол, мимолетом подушку, а затем - снова поле одуванчиков. Теперь передо мной на коленях стоит Хоуп, он приобнимает меня за плечи и что-то тихо говорит, пытаясь успокоить.
- Ты так переживаешь, - наконец, я разбираю его слова. - Иногда мы переживаем понапрасну, или слишком бурно, когда можно просто погрустить. Это всего лишь синяки, Лина. Жизнь оставит и не такие следы. Нужно быть сильной, слышишь? Нужно уметь прощать.
Он гладит меня по спине, пока я цепляюсь за его рубашку, дрожа от отвращения к родителям и к самой себе. Я чувствую себя грязной, запятнанной судьбой отца. Почему тень его жизни должна падать и на меня?
- Ненавидеть всегда легче, поэтому в мире столько ненависти.
Я слышу его голос, как во сне, а потом понимаю, что это и есть сон, и начинаю смеяться.
- О, боже, какая же я жалкая! - сквозь смех и слезы говорю я. - Мне настолько одиноко, что я плачу в жилетку своему Подсознанию.
Хоуп смотрит на меня, на его глазах я замечаю слезы.
"Всему моему существу плохо, - думаю я, - и, несмотря на то, что он выглядит как мужчина, он - женщина, он - это я, просто сильная моя сторона".
- И я пока не сдался, - кивает Хоуп. Он касается синяков на моих плечах, а потом отодвигает ворот рубашки, показывая свои.
- Я - это ты, - шепчет он. - Но я мудрее.
Я не видела отца вот уже несколько дней.
Часами он просиживал в комнате в странном бреду, стуча кулаками по стене и воя, как воют от нестерпимой физической боли. Время от времени у него уже случались подобные приступы, и я пыталась не обращать на него внимания, но что-то в этот раз пугало в его хриплых криках. Две ночи он, не переставая, звал меня, но я не решалась к нему подойти. Когда начали жаловаться соседи, и когда его крики стали невыносимы, я вызвала скорую.
Он болен. Так сказали мне врачи. Назвали болезнь и причины возникновения, но я ничего не слушала из их медицинского бреда. Я видела на заднем фоне пожелтевшее, точно страницы в старой тетради, лицо отца, его дрожащие в алкогольной зависимости руки, и полные безумной агонии глаза.
- Кто этот человек? - тихо спросила я.
- Простите? - врач озадаченно уставился на меня, беспокойно хмуря брови.
Я подняла на него взгляд и, кашлянув в кулак, спросила:
- Что с ним будет?
- Трудно сказать. Болезнь развилась из-за нервов, алкоголь только усугубил ситуацию. Мы поддержим его немного здесь, а потом отправим домой, где ему должно быть спокойней.
Я кивнула, почему-то подумав, что отец долго не протянет. Он не был смертельно болен, но я чувствовала, что он будет бороться за смерть, а не за жизнь, как предполагал доктор.
Дома, на удивление, стало пусто без папы. Квартира перестала давить на меня его присутствием, но от этого я ощутила лишь еще большее одиночество.
Тихо гудел рефрижератор, было слышно, как течет вода в батареях, и капает с потолка на балконе.
Я села на диван, прижав к груди одноглазого медведя, и сидела так неподвижно до самой ночи, пока сон не захватил меня и не унес в потаенные уголки моего сознания, туда, где все возможно.
Хоуп стоит на склоне горы, спрятав руки в карманах. Его красный галстук развевается на ветру, но Хоуп не спешит его поправлять. Сзади него возвышается гора, покрытая высокими деревьями. Их макушки плавно покачиваются в такт ветру, листья танцуют нервные волнообразные танцы.
- Пора отрастить крылья, - говорит Хоуп, когда я подхожу к нему. Он берет меня за руку и ведет наверх, лавируя между толстыми, искореженными стволами деревьев.
- Ты думаешь, папа умрет? - спрашиваю я.
Хоуп дергает в сторону головой, будто отрицая, затем хмурится и медленно, четко проговаривая каждое слово, произносит:
- Я думаю, он изжил из самого себя.
- Ты мог бы соврать, - тихо говорю я, пытаясь не заплакать. Каким бы папа ни был, он - мой отец, и мне больна сама мысль о его смерти.
- Можно врать всему свету, но самому себе - ни за что, - отвечает Хоуп и больше не произносит ни звука, пока мы не оказываемся на самой верхушке горы.
Мы скрываемся среди облаков, воздух здесь неразряженный (это ведь моя воображаемая вселенная), а наоборот - полный чистоты свежести, с привкусом свободы и легкости человеческой души.
- Расправь руки, - велит Хоуп. Я послушно выполняю приказ и чувствую, как под кожей рук начинает что-то шевелиться, щекотать изнутри, пытаясь выбраться наружу. Я замечаю, как перья прорастают точно стебли из земли, подрагиваясь, покрывают меня от плеч до кончиков пальцев.
- Если бы ты была птицей, куда бы ты направилась? - спрашивает Хоуп. Его лицо кажется мне осунувшимся, лишенным блеска в глазах, как было раньше. Я думаю, он взял на себя всю тревогу за отца, чтобы я отдохнула от собственных чувств, от собственных бесконечных переживаний.
Я смеюсь, потому что чувствую себя легкой, как этот ветер, чувствую себя свободной от всего на свете, и, не ответив, просто обнимаю Хоупа. Он вяло обнимает меня в ответ и повторяет свой вопрос.
- Не знаю, - говорю я. - Полетела бы туда, где хорошо.
Хоуп кивает и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбается.
- Тогда лети, - говорит он, и ветер подхватывает меня, словно пушинку, заставляя расправить крылья.
Я лечу все выше и выше, старательно взмахивая крыльями и не дыша от восторга. Я вздымаю вверх, пока не оказываюсь выше облаков. Здесь тихо, солнце предстает во всем своем великолепии, запутавшись лучами в моих волосах. Розово-оранжевые облака напоминают подушки, но, когда я опускаюсь на них, они, словно призраки, исчезают.