Антициклон

Погожев видел, как щурились в хитроватой улыбке глаза Зотыча. Как расплывался в улыбке большой рот Лехи. И по привычке вытирал сетью руки довольный стармех Ухов.

Лицо Погожева горело от нахлынувшей радости и какого-то почти детского волнения. Он с благодарностью пожал руку Зотычу, похлопал по плечу Витюню и сказал, что все же лучше бы, если бы он ее сделал собственными руками.

— И сдэлаешь. Еще нэ вечер на твоей рыбацкой профэссии.

Это сказал Кацев. Он стоял, широко расставив ноги, по коленки утонув в ворохе сети, как настоящий Посейдон — могучий и обветренный. Пожухлые водоросли запутались в густой курчавой волосне на груди, во взлохмаченных патлах на голове и даже в усах.

— И то верно, Сеня, — поддержал Кацева Витюня. — Надо быть последним ржавым брашпилем, чтоб не понять, если человек обзаводится собственной иглой, значит, вычеркивать себя из списков рыбаков не собирается... Климов, как там у тебя в стишках: и на ладонь мою легла моя рыбацкая игла... А дальше-то как, Вовка? — Витюню просто распирало от нахлынувшего на него ораторства. Это с ним бывает. Под конец он совсем некстати сделал что-то вроде реверанса и заключил: — Спасибо за внимание. Митинг считаем оконченным...

— Ну что, балаболка, высказался? — рассмеялся Погожев и шлепнул Витюню ладонью по коричневой от загара шее.

— Так и шею перешибить можно! — с комическим испугом вскрикнул Витюня и покрутил головой.

— Тебе ее и обухом не перешибешь, ишь как задубенела! — сказал Погожев и, посмотрев на свою ладонь, не узнал ее. Она была жесткая и твердая, как железо, с белыми колючими наростами мозолей. Погожев и не заметил, когда она стала такой...

Муторный труд — штопать сети. Да еще ночью, после такого трудного дня. Но никуда не денешься. Чинить невод за них никто не будет. И чем они его быстрее и добротнее залатают, тем им же будет лучше. Главное, не остудить трудового накала. Не садиться и даже ни к чему не приваливаться спиной. И без остановки травить масал. Говорить обо всем, что взбредет в голову. По возможности, веселое. И работать иглой. Ячея к ячее, ячея к ячее — вязать прочной капроновой нитью. Выкраивать и, там, где нужно, вставлять в неводное полотно новые куски дели.

Какая непроглядная темень вокруг! А может, потому, что на сейнере были включены все фонари и подсветки. И они тут, на палубе, как на сцене театра.

Погожев запрокинул голову. Удивительно, в небе по-прежнему было ни облачка. Может, тучи где-то там, на горизонте, и их заслонял от взора рыбаков высокий скалистый мыс? Над сейнером чистыми огненными гранями сверкали звезды.

Погожеву вспомнилась первая ночь на сейнере, как он отыскивал созвездие Близнецов и нашел его на самом горизонте. И те мысли, что в ту ночь бродили у него в голове, — тоже вспомнились. Как же это было давно! И ему казалось, что был то не он, а кто-то другой, чем-то отдаленно похожий на него. Близнецов тоже на небе не было. Стоял конец июня, и они надолго скрылись за горизонтом. Зато ярко светил летний треугольник. Под неслышные звуки созвездия Лиры, у него над головой, с красноватой звездочкой в «клюве», куда-то на юго-запад устремило свой полет созвездие Лебедь. А навстречу ему, сверкая желтоватым глазом — звездой Альтаир, распласталось созвездие Орла.

Кажется, прошла целая вечность, как он на сейнере покинул родной городок, с его шумной набережной и знакомыми морскими причалами. И призрачный, почти нереальный его клуб рыбаков с лозунгами, плакатами и диаграммами роста доходов колхоза, развешанными по стенам. Все эти картинки — дело его рук. И стенная газета «Труженик моря», которую он, набегавшись, напросившись и в конце концов мысленно плюнув на всех, сам «сочинял» от начала и до конца, подписывая заметки именами передовых рыбаков и колхозного начальства. И библиотека с «полставочкой» Ольгой Ивановной — пожилой, тихой женщиной, заступившей на пост библиотекаря вскоре после войны, когда было построено здание правления рыбколхоза «Дружба».

Погожеву нравился этот порядок в колхозном штабе. Да и не только Погожеву. Работу клуба рыбаков ставили в пример на семинарах пропагандистов в горкоме партии. И это Погожеву льстило. Тогда. Сейчас он смотрел на все это как бы со стороны и совсем другими глазами. И не потому, что возвращался с жесткими ладонями и почерневшим от солнца и ветра лицом, на котором, как и у остальных рыбаков, блестели только глаза и зубы. Дело не в тех штормах и отчаянной пляске волн, что дали изрядную встряску его мозгам. И даже не в бессонных ночах, полных раздумий и горьких сомнений. И ни в тех встречах с людьми, чьи судьбы соприкасались с его судьбой в годы войны, которым он был рад и которые уже никогда не уйдут из его сердца. А в его новом восприятии окружающего, по-новому раскрывшихся перед ним, казалось бы, давным-давно хорошо известных Погожеву людях.

Кто-то из великих сказал: личность — всегда тайна. Двенадцать человек — двенадцать тайн. Это только в одной осеевской бригаде. А сколько стоил ему нервов и бессонных ночей старик Малыгин! О Торбущенко и говорить нечего. Где-то в стороне от его «охвата» остались молчаливый Гусаров и вечно улыбающийся Серега Сербин. А в стороне ли? Как вовремя пришел Сербин на выручку Осееву у восточных берегов Каркинитского залива! Несладко пришлось бы им без его помощи.

Вот она, личность, посапывала рядом с Погожевым, орудуя рыбацкой иглой. Личность хохмача и заводилы, с какой-то завидной легкостью и даже озорством воспринимающая всю тяжесть рыбацкой профессии. Личность, любящая все таинственное и непонятное, не терпящая никаких нежностей и в то же время с отзывчивым сердцем, если дело касалось чего-то большого. «Вот и попробуй разберись в таком с ходу?» — подумал Погожев и бросил взгляд в сторону Витюни.

Тот поймал взгляд Погожева и спросил:

— Что, Андрей Георгиевич?

— Ничего. Скоро конец всем прорехам.

— Само собой разумеется, — согласился Витюня и, после некоторого молчания, добавил: — Иди, Георгич, отдыхай, мы тут сами без тебя закончим.

— И верно, — подхватил Осеев. — А то мы со своей работой заездили тебя. Твое здоровьишко-то не то что наше...

— Ну-ну, сразу и заездили. Не такой уж я хилый, чтоб меня можно было сразу заездить, — отшутился Погожев.

На небе ярко сияла утренняя звезда Венера, когда они пошабашили и попадали кто где стоял — на палубе, на неводной площадке и сразу же заснули мертвецким сном.

Короткий крепкий сон под открытым небом возвратил рыбакам силы.

— Ну что, Георгич, последние кулиги дожинать будем на нашей рыбацкой ниве? — спросил Осеев, хитровато щуря глаза. Его сильные руки, сплетенные из тугих жил, поигрывали штурвалом.

— Много ли тут еще этих кулиг. А жнецов-то тысячи, — отозвался Погожев. — Поспевать надо.

Осеев снова перевел взгляд на море, но усмешка так и осталась в его глазах. После некоторого молчания он сказал:

— С финансовым планом, считай, мы хорошо выскочили. А за вал осенью будет отдуваться хамсичка.

Ветер спал, только море все еще продолжало бурлить и волноваться. Но и оно заметно успокаивалось. Справа по борту, невдалеке от сейнера резвилось стадо дельфинов. Над дельфинами, белыми хлопьями, вились крикливые чайки — промышляя объедками с дельфиньего стола.

В этот день Осеев сделал два замета. Первый — стопроцентный «бугай». Зато второй — на чистой воде у приглубых берегов Тарханкута, словно сказка: ни сучка, ни задоринки. И восемнадцать тонн скумбрии!

В двадцать ноль-ноль, выйдя в эфир, Погожев узнал, что скумбрия продвинулась к их родным берегам. И, конечно, там уже был Платон Васильевич Малыгин. Не только одним из первых прибежал туда со своей бригадой, но уже стоял в замете.

На подходе к «домашним» водам был сейнер Торбущенко. Только суда Сербина и Гусарова по-прежнему работали в Каркинитском заливе. Каждый кэпбриг действовал на собственный риск и страх, сообразуясь с обстановкой. Скумбрию брали на всем протяжении от Одессы до Крыма. Косяки, изрядно пощипанные «армадой», были уже сильно изреженными и маленькими. Но рыбаки сыпали невода даже на такую рыбу, брали ее лишь центнерами и не роптали, потому что даже килограммами скумбрия оставалась скумбрией.