Ни живые, ни мёртвые

Как всё стало сложно всего лишь за один день...

Но мне это нравилось. Дико нравилось.

— А круассан? — Вильгельм, казалось, превратился в само гостеприимство, что за ним редко наблюдалось. — Жаль, что они не такие вкусные, как у нас во Франции...

Хрустящий снаружи, мягкий и тающий внутри, с тёплым шоколадом — такая оказалась выпечка на вкус. Учитывая, что я ничего не ела, для меня этот круассан казался почти идеальным. Я съела его почти в два счёта, лишь один раз сделав глоток обжигающего коже. На уже чуть сытый желудок я заметила, что позади наших пассажирских сиденьев в мешочке были сложны пакетики из-под круассанов и использованный чайный мешочек. Анна никогда не пила кофе, лишь чёрный чай, но зато самых разных вкусов — от обычного с черникой до белого трюфеля с кокосом. Вот и сейчас она пила его, временами делая затяжки сигареты и выпуская дым в немного приоткрытое окно.

— Да, я помню, — на секунду я прикрыла глаза, когда делала новый глоток кофе и вспоминала... — Действительно незабываемый вкус, ни с чем не сравнится. До сих пор помню, как мы с Анной гуляли по Севастопольскому бульвару и зашли в кафешечку. Тогда я впервые попробовала круассан, — а ещё местных французских парней. — Мне тогда местный пекарь сказал такую фразу: «Круассан — как живое существо, его нужно чувствовать, и тогда он получится вкусным».

— На что ты пошутила, что не чувствуешь в круассане хруста костей и горькости кровеносной системы, — бледное лицо Анны тронула слабая улыбка.

— Надо было сказать, что я ем чей-то большой палец, поэтому круассан живой, — я хихикнула в её плечо.

Внезапно стало приятно иметь столь хорошее и тёплое воспоминание на двоих. Мы тогда с Анной весь день гуляли только вдвоём, ни о чём особо не болтали, но и не молчали в неловкости. Просто жили моментами, восхищались французской культурой, наблюдали мост Пон-Нёф и постоянно курили. Воздух там был иначе — наполнен мыслями, эстетичностью, красотой и коричневыми оттенками. Жизнь не бурлила, но и не стояла на месте — нечто между безудержной радостью, граничащей с безумием, и потоками слёз по каменным плитам дорожек. Золотая середина, серебристая пропасть. Вместе с Анной я ездила на рождественские каникулы во Францию, где мы жили в отеле, гуляли каждый день, засиживались в библиотеках допоздна, распивали алкоголь в местных клубах Монмартра. Пожалуй, Париж — ещё одно место, где я чувствовала себя не столь чужой, как здесь, в Равенхилле.

Чужая среди своих.

Родная среди чужих .

— Имей я хоть какие-то кулинарные способности, обязательно готовил бы их каждый день по истинному рецепту, — Вильгельм говорил беззаботно, но я уловила нотки недовольства даже не в его голосе, а во взгляде, в безупречном лице.

Только когда машина тронулась, я посмотрела на Анну: подбородок слегка вздёрнут, пальцы теребли железный месяц на браслете, серые глаза следили за дорогой, словно она не до конца доверяла своему брату. Или боялась, что что-то произойдёт?

— А ты, Анна?

— Если планируешь отравиться, то я с радостью приготовлю, — её голос оставался ровным, поэтому было невозможно понять, серьёзно она говорила или нет.

— Эй! — я поперхнулась кофе.

— Но сначала я сама попробую, и если умру, то можешь пожить в моей туше для тепла.

Всё же это шутка .

— Я не собираюсь жить в твоей туше, Анна!

— Ты так говоришь, как будто это плохо!

Мы рассмеялись, что бывало очень редко — неожиданно стало легче на душе, словно всё то напряжение, чёрной тенью тянущееся из комнаты Тинг, пылью осело по дороге. Не исчезло, нет, но хотя бы не так сжимало глотку от странного ощущения тревоги. Будто на меня кто-то неотрывно смотрел всё это время, и сейчас наконец-то отвернулся.

— А почему вы переехали сюда? — я спросила это как можно более беззаботно, надеясь, что получу ответ засчёт сложившейся весёлой атмосферы.

Но, видимо, таковой она казалась только для меня.

Брат и сестра Готье переглянулись: Анна глядела больше вопросительно, а Вильгельм словно не хотел её ранить словами. И если скажет что-то лишнее, то возьмёт всю ответственность на свои плечи.

А затем вновь и вновь будет ненавидеть себя за оплошность.

— У наших родителей бизнес, — ложно-будничным тоном проговорил Вильгельм, внимательно следя за светофором, когда мы затормозили на перекрёстке. — И не всегда легальный. Поэтому из-за их ошибок нам пришлось вместе бежать в Англию, продав свой родной дом во Франции.

Так вот почему мы не жили в их доме. Вот почему Анна так тщательно избегала улицы, знакомые с детства. Вот почему мы не ходили по другой части Парижа, по его окраинам. Анна не хотела попасться на глаза врагам. Или просто боялась боли от прошлого?

— А почему именно сюда переехали, в Равенхилл? — я мельком кинула взгляд на притихшую подругу.

Вильгельм вновь надавил на газ, но мне показалось, что он бы с радостью помчался со всей скоростью машины.

Надеюсь, чтобы не разбиться насмерть.

— Это дыра, где тебя никто не будет искать, — предвзято отвечал он. — Да, город вполне развивается, в него стекается куча новых студентов, но все они по возможности тут же уезжают отсюда после окончания института Донована.

— Нам просто быстро предложили здесь дом за небольшую цену, — чуть резко подытожила Анна, убрав мундштук в свою маленькую сумочку.

Ещё один важный вопрос вертелся на языке, но видя, как на это всё негативно реагировала Анна, я решила задать сначала другой:

— А как ты сразу попал на третий курс?

— Во Франции я учился на почти таком же направлении. С лёгкостью сдал экзамены, договорился и так и попал.

— И вы... скучаете по родным краям?

Анна.

Что же ты скрывала? Почему так сейчас взволновалась, не удержала контроль над эмоциями? Какая цепь впивалась тебе в кожу, не давая уйти от оков? Что ты так упорно держала в себе, каждый день всё больше погибая изнутри? Отчего-то я была уверена, что именно сейчас девушка действительно что-то чувствовала — и так много, столь сильно и мучительно. Вильгельм выглядел почти таким же — хмурым, напряжённым, сжавшим руль до белых костяшек.

И почему я любила задавать им провокационные вопросы, зная, что Готье этого не любили?

С другой стороны, обо мне тоже никто не заботился.

Так что пошли все к Аоиню.

— Знаешь... как переводится с французского «tu me manques»? — на вопрос Анны я отрицательно покачала головой. — «Ты отсутствуешь у меня» — вот как это звучит. На нашем языке нет такой фразы «я скучаю по тебе». И я не скучаю по Франции. Она отсутствует у меня. Так, словно это часть меня или даже орган, сердце. А у меня его жестоко выдернули.

Показала эмоции.

Анна наконец-то показала эмоции — глубокие, острые, ржавые от пролитых слёз. Где-то там, внутри неё, чувства вновь мешали, пока она целовала небо. Если они не свяжут верёвкой, то превратиться в птицу — но покуда она в человеческом обличии, голодные псы снова и снова гладали её кости. Заговоришь на языке кровавых цветов — шагнёшь в лес мёртвых бабочек. Там, среди этих бестий, не существовало богов — бессмысленно звать, безнадёжно верить.

Анна была одна, а их — страхов, боли, отчаяния — слишком много. Ей обломали крылья, а земля не приняла нездешнюю тварь. Небо отвернулось, зато темнота всегда была рядом.

Вот только она лишь губила.

— Надеюсь, если мультивселенная всё же существует, то в каком-нибудь из миров мы живём там, где хотим, — вспомнив о неплохих днях в Чэнду, проронила я.

— И счастливо, — с такой болью в голосе сказала Анна, что я пожалела о всех своих плохих мыслях насчёт неё.

Но не успела ничего сказать, как подруга уже вышла из машины. За мыслями и даже галлюцинациями я только сейчас осознала, что мы доехали до института. Со смешанными чувствами я тоже вылезла из автомобиля, уже собираясь догонять Готье, но этого не пришлось делать. Они застыли вместе с остальными студентами, которые столпились вокруг кого-то, валявшегося на снегу прямо перед входом в институт. Где-то вдалеке послышался вой сирен полицейских машин...