Страница 24 из 27
О чтении ФП-1 в кругу ссыльных декабристов до сих пор не было сведений. Между тем соседом Никиты Муравьева по Урику был Михаил Лунин, и эта дневниковая запись Тургенева косвенно подтверждает гипотезу о его знакомстве с чаадаевским текстом (см.: [Эйдельман 1987: 242]).
На следующий день, 15 октября, когда Тургенев снова обедает у Муравьевой и спорит «с Чертковым115 о Чад[аева] пиэсе» (№ 316. Л. 55), Чаадаев посылает оттиск ФП-1 княгине Софье Мещерской:
Гласность схватила меня за ворот в то самое время, когда я наименее этого ожидал. <…> Говорят, что шум идет большой; я этому нисколько не удивляюсь [Чаадаев 2010: 427–428; ориг. по-фр.].
Перед обедом Тургенев заезжает к Василию Андросову, редактору журнала «Московский наблюдатель», где в 1835 году печатались его европейские корреспонденции (см.: [Тургенев 1964: 27–66]). Андросов намеревался поделиться важным сообщением, но обстановка к этому не вполне располагала («…кабинет его в беспорядке. Ценсура, мои письма и книги» – № 316. Л. 55), и откровенная беседа была перенесена на следующий день.
Запись от 16 октября:
У меня был Андросов и обещал сказать об авторе статьи против Ч[аадаева]. Павлов хвалил ее, а она, по моему мнению, затейливой галиматьею оправдывает Чад[аева] (№ 316. Л. 55 об.).
В этот день (или все-таки накануне?) Андросов познакомил Тургенева с анонимной статьей «Несколько слов о „Философическом письме“…», приготовленной к напечатанию в августовской книжке журнала, сильно запаздывавшей с выходом. Несомненно Тургенев узнал, что статья принадлежит перу Александра Вельтмана (см.: [Gebhard 1970; Чаадаев 2010: 597–604, 922–925])116, но в видах осторожности он не упоминает имя автора ни в дневнике, ни в переписке с друзьями117.
Запись от 17 октября:
Проехал к Чадаеву: он начинает беспокоиться. Взял свои письма118. После обеда он у меня: все о том же (№ 316. Л. 55 об.).
Тургенев не доверил дневнику конкретных деталей – кроме одной. Летом 1836 года из ямы был извлечен так называемый Царь-колокол, рухнувший еще в 1737 году119; очевидцы передавали, что «народ рад видеть сие чудо» [Снегирев 1904: 229], а «дамы спрашивали „где же большой язык?…“» [Булгаков 2000: 32]. По этому поводу Чаадаев отпустил острую реплику:
Колокол в Кремле: véritable symbole de notre église: brisée, par terre et silencieuse (настоящий символ нашей церкви: разбит, повержен, безгласен. – фр.; № 316. Л. 55 об.), —
которой, по воспоминаниям автора «Былого и дум» (часть IV, глава XXX), позднее фраппировал славянофилов:
Может, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну… [Герцен 1956: 147].
18 октября Тургенев пишет Вяземскому:
Здесь большие толки о статье Чаадаева; ожидают грозы от вас (из Петербурга. – В. М., А. О), но авось ответы патриотов спасут цензора [ОА: 3, 333].
До второй половины октября еще оставалась надежда, что цензора Болдырева могут спасти печатные опровержения ФП-1 (см. пояснения к записям от 24 и 29 октября). Под «патриотами» Тургенев разумеет Хомякова (ср.: [Жихарев 1989: 104]) и Баратынского (см. письмо к Вяземскому от 24 октября и записи от 10 и 11 ноября). О неудовлетворенности Тургенева статьей Вельтмана см. запись от 16 октября; об авторстве статьи см. примеч. 2 на с. 113–114.
19 октября Тургенев начинает вечер с визита в дом Александры Киреевой (урожденной Алябьевой), одной из первых московских красавиц, «блеск» которой – наряду с «прелестью» Натальи Гончаровой – увековечен в пушкинском послании «К вельможе»120. Среди гостей находился князь Владимир Голицын, оставивший след в дневнике Тургенева обрывком фразы: «…а законы нам дал Николай [I]». Далее следует запись:
Мать (Екатерина Алябьева. – В. М., А. О.) защищала Чадаева; я сказал, что его оправдание в словах К[нязя] Гол[ицына], ибо до 1832 года мы были без законов! (№ 316. Л. 55 об.).
Речь идет о «Своде законов Российский империи» в 16 томах (1832) – первом систематическом своде законодательных актов121, который включал отдельный том (XV), кодифицировавший уголовные наказания. По мысли Тургенева, существовавшее до того времени хаотическое состояние русской юридической практики служит аргументом для оправдания одного из тезисов ФП-1:
Как может процветать общество, которое даже в отношении к предметам ежедневности колеблется еще без убеждений, без правил… [Чаадаев 1836: 286].
От Киреевой Тургенев направляется в салон Александры Киндяковой – вдовы генерал-майора Петра Киндякова и матери Елизаветы Пашковой и Екатерины Раевской (см. примеч. 2 на с. 109):
Там дамы и девы бостонщицы122 восстали на Чад[аева]123. Ожесточение распространялось и на сенатора К[нязя] Гагар[ина]124. Спорил не за него, но за свободу писать свободно и о России125. Весь вечер с Рахма[но]вой126 о Чадаеве; а этот вечер был, как и сами спорщицы, – новым подтверждением Чадаеву (№ 316. Л. 56).
Заключительное резюме выводит к одному из ключевых тезисов ФП-1:
Бедные! Неужели к прочим нашим несчастиям мы должны прибавить еще новое: несчастие ложного о себе понятия! [Чаадаев 1836: 282].
20 октября министр Уваров информирует графа Строганова о запрещении публикации каких-либо откликов на ФП-1 [Чаадаев 2010: 511], а Тургенев, подводя предварительный итог своему «салонному рысканью», записывает в дневник:
Вечером 21 октября Тургенев занемог, и два следующих дня он не выходит из дому. 22 октября его навещают Павлов, Свербеев и Александр Норов (Там же), но записывать в дневник подробности состоявшихся прений у хозяина не стало сил.
Между тем 22 октября в Петербурге завершилась интрига, в которой участвовали высшие чины, отвечавшие за надзор над печатью. Как недавно установлено (см.: [Велижев 2022: 162–177]), результатом утренней аудиенции, данной императором графу Бенкендорфу, явился высочайший вердикт: 1) «Телескоп» – запретить; 2) Надеждина и цензора Болдырева – отрешить от должностей и вытребовать в столицу; 3) содержание ФП-1 квалифицировать как «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» [Лемке 1908: 413]. В тот же день первые два распоряжения Уваров сообщил графу Строганову [Чаадаев 2010: 523–524], а о резолюции относительно Чаадаева министра еще не уведомили. По-видимому, в канцелярии Бенкендорфа шлифовали слог отношения, отправленного московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Голицыну 23 октября: разделяя «искреннее сожаление» соотечественников о постигшем Чаадаева «расстройстве ума», государь поручает адресату принять «надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий» [Там же: 524–525].
23 октября Тургенев принимает большую компанию:
115
Александр Чертков – известный археолог и нумизмат, основатель первой в Москве общедоступной библиотеки.
116
Эта статья (в самом деле весьма двусмысленная) часто и без должной мотивировки приписывалась Алексею Хомякову (см.: [Мордовченко 1950: 376; Темпест 1986]) и даже вошла в последнее издание его «Сочинений» [Хомяков 1994: 449–455]; столь же безосновательна ее атрибуция московскому митрополиту Филарету (см.: [Сапова, Сапов 1995: 138–139]).
117
См. в его письме Вяземскому от 12 ноября 1836 года: «Возражение, которое хотели напечатать в „Наблюдателе“, я надеюсь послать тебе, но оно слабо» [ОА: 3, 360].
118
Как проницательно заметил Д. И. Шаховской, по письмам Тургеневу 1835–1836 годов «можно лучше всего проследить философскую эволюцию Чаадаева» (ПД. Ф. 334. № 192. Л. 24). Такой же свободой интеллектуальной рефлексии отмечена ответная корреспонденция, и оттого, предвидя обыск в доме Чаадаева (см. запись от 30 октября и пояснение к ней), Тургенев вовсе не напрасно принимал меры к тому, чтобы его письма не попали в чужие руки.
119
Тургенев «в первый раз видел вырытый колокол», когда побывал в Кремле 8 октября (№ 316. Л. 55 об.).
120
Ср. среди многого прочего письма Вяземского Пушкину от 26 апреля 1830 года [Пушкин 1937–1949: 14, 80] и Александру Булгакову от 24 июня 1836 года (РГБ. Ф. 41. Картон 69. № 32. Л. 29 об.).
121
Этому изданию предшествовало «Полное собрание законов Российской империи» (1830) – первый хронологический свод законодательных актов в 45 томах.
122
Бостон и ландскнехт, упоминаемый в записи от 20 октября, – карточные игры; первая – коммерческая, вторая – азартная.
123
Среди ненавистниц Чаадаева выделялась фрейлина Марья Волкова, посмертную известность которой снискала публикация исполненных горячечным патриотизмом писем 1810‐х годов (впрочем, на французском языке) [Волкова 1874]. См. в «Современных записках» Александра Булгакова: «Она с ребячества своего живет в Москве <…> отличается она резким языком, честными правилами, любит правду и отечество свое, гонительница либералов и вольнодумцев. Когда известный Чадаев напечатал бредни свои о России <…> она крепко бранила его и ссорила беднягу автора со всеми его защитниками, кои, правду сказать, были немногочисленны» (РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 11. Л. 98 об.; запись относится к 1839 году).
124
Князь Сергей Гагарин, сенатор (с 1811 года), президент Московской дворцовой конторы в 1831–1835 годах, отец князя Ивана (см. запись от 7 октября), мог подвергнуться нападкам только из‐за своих родственных связей. Екатерина (урожденная Соймонова), жена его брата, князя Григория (посланника в Мюнхене в 1833–1837 годах), перешла в католичество под влиянием родной сестры, Софьи Свечиной, в доме которой воспитывалась с десятилетнего возраста.
125
7 ноября 1836 года Александр Булгаков привел в письме Вяземскому каламбур. На вопрос иностранца: «Ce monsieur Tchadaeff est russe?» (Этот господин Чадаев – русский? – фр.) – московский остроумец отвечал «rustre» (невежда, мужлан. – фр.) (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1500. Л. 34 об.). Ср. истерическое восклицание Филиппа Вигеля, намеренно оттеняющее контекст делового письма, которое он послал Пушкину около 18 октября: «Нежную, обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке; желание мести и бессилие меня ужасно тревожит» [Пушкин 1937–1949: 16, 171].
126
Екатерина Рахманова (сестра Марьи Волковой – см. примеч. 2 на этой стр.) в 1830‐е годы нередко беседовала с Тургеневым на литературные и метафизические темы. См., например, записи в его дневнике от 13 и 20 ноября 1831 года: «У Вяземского разговор с Рахмановой – о русских и о просвещенности в столицах»; «С Рахмановой о греч[еской] религии, о пресуществлении и пр.» (№ 325. Л. 119, 120 об.). Последний из этих разговоров известен в шаржированном пересказе Александра Булгакова: «Намедни, у Киндяковых на бале, он (Тургенев. – В. М., А. О.) вдруг начал громко проповедовать Рахмановой, среди котилиона, рассказывая, как можно соединить веры нашу и католическую» (из письма брату Константину от 22 ноября 1831 года (Русский архив. 1902. № 1. С. 151)).