Страница 63 из 123
Капитан — это вера бедных, будущее трусливых. Он воплощает и тем высмеивает нашу нужду в пророке-вожде, в государственном нашем всём, которым бы мы подменили себя — каждого из людей — как субъект истории. Ощутимая лживость романа доказывает правду — от противного. Ложь романа — это воплощенный самообман нашей мечты о легком, не требующем наших трудов и воли, переложенном на плечи какого-нибудь вдохновенного, охочего до власти парня, о малодушном и потому преступном пути преображения современного человека, культуры, России.
Оригинальный, невиданный позитив романа извращает идеи личной ответственности, долга, мужества, трагизма и жертвенности, на исповедование которых неумолчно претендуют герои. Герой-рассказчик Евграф и его невеста Оля — это соблазненные Капитаном малые души, своей устремленностью к правде и подвигу заговаривающие нерушимую комфортность и частность своего существования. Титаническая воля Капитана как бы притянула к себе всю решимость и волю, записала на себя все судьбы мира — так что соратникам его остается только, как куклам Карабаса-Барабаса, уютно жить под его бородой. Роман продолжает разыгрывать: теперь — неизбежностью притягательного соблазна. Перед нами воплощенный рай земной с поправкой на мечты продвинутых интеллектуалов, то самое «сытое проклятие», которым герои клеймят житейские стандарты западной цивилизации! «Мармеладом нашей безмятежности можно было и объесться», — сдержанно подытоживает герой. Поэтому патоку будней приправляет остротой речей, проникнутых пафосом подвижничества. Да вот еще — жертвой.
Сюжетная линия «закрепляющей жертвы» — одна из самых спорных и лживых в романе. Она, как и описания еды, которые, по замечанию того же Бражникова, «сильно тормозят действие», кажется в нем раздражающе лишней. Между тем если принять их как часть позитивного соблазна, в который вовлек героев Капитан, и живописные трапезы, и нелепая «жертва» обретут свою значимость. Несуразность единственной по-настоящему роковой и тревожной линии романа, как и обаятельная невообразимость быта героев, служат одной цели — профанации легкости, опровержению возможности спастись помимо нашей воли и труда. Потому в роли «жертвы» и выступила не нужная ни героям, ни ходу повествования, затесавшаяся в сюжет случайная любовница Евграфа Капа.
И не оттого ли так пародиен вал бедствий сокрушенной своей алчностью Америки, не оттого ли так буквально автор приписывает рухнувшему «врагу» главные российские страхи и беды, что хочет показать: «врага» нет, взаимозависимости «полюсов благоденствия и разорения» — тоже, и, значит, мы свободны в любой момент, уповая не на разрушение чужого дома, а на возведение своего, начать наш путь к преображению? Потому что миф о внешней помехе пути — это предрассудок слабых и совращенных. Полагающие свою свободу зависимой от внешнего обстоятельства — человека, страны, эпохи — заслуженно обретут ее только внешне, вне самих себя: в полной свободе вождя, не знающего себе предела.
Поражение воли «среднего» человека и становится еще одной показательной сюжетной линией романа. Капитан «доподлинно знал вещи, которые поднимают человека над нормой, над средой, над средним», но пафос его в преодолении не усредненности, как это кажется поначалу, а — вообще человека. Этот человек, нормальная, средняя человечность, и предоставлены на поучительное растерзание Капитану в лице второго главного героя романа — Евграфа Мальчика.
И «комическое» имя, и частное дело, скрытое от требовательных масштабов и шумов общественной жизни, — Евграф ловит и художественно компонует на продажу жуков, — и его вполне потребительское, гедонистическое пребывание в культуре, и неамбициозность, принципиальное избегание лидерства и решимости: «Кто я? Глазное яблоко, парящее в пространстве, зрящее, но неспособное к деянию», — представляют героя, с одной стороны, пусть и высокого уровня, но — обывателем, потребителем идей и ценностей, а с другой — нормальным человеком. «Я — нормальный. Настолько нормальный, что даже немного свечусь». Евграф Мальчик и впрямь светится — абсолютно иным, чем Капитан, не потусторонним, не грозным, но притягательным свечением. Личная правда героя — это правда высокой человечности, гуманности как культуры любви, в которой воспитана его душа.
Капитану непонятны подлинность, непереступимость любовного чувства в герое. Любовь, как и смерть, эти «основные источники эмоций, которыми питается подселенная в нас душа», как и сама душа, — как все, что делает человека уязвимым, предельным и зависимым, — как все, что делает человека человеком, — давно преодолены им. «Я <…> достиг состояния максимальной реализации и теперь, собственно, уже не являюсь человеком в том смысле слова, который подразумевает… м-м-м… колеблющуюся индивидуальность. Я — трансцендентный человек. <…> Я уже оставил позади все состояния человеческого уровня существования и, можно сказать, умер. Следовательно, освободился и от свойственных всем этим состояниям специфических предрассудков и ограничений». Беспредельный, потусторонний, трансцендентный человек, каким стал Капитан, получает в романе точное название «запредельщик». Капитан, «как настоящий запредельщик, отделавшийся от пустяковых предрассудков и ограничений, находился по ту сторону добра и худа». Образ запредельщика, переступившего через человечность как жалкость, через человеколюбие как слабость, через смирение как помеху, — красив. Той особенной красотой, которой, как следует из пространного и воодушевленного размышления героя, наделены его любимцы-жуки. «Они ведь не страшные, а красивые. Пусть и наделены не человеческой красотой». Совершенный Капитан, избавившийся от жалкости и зависимости, переступивший через боль и любовь, изящный в речах и в убийстве, убедительный в духоподъемности и богохульстве, «титан, атлант, держащий небо, царь зверей», — это техничное, ядовитое, стремительное, совершенное насекомое — притязающее на «статус подлинного человека».
Пафос человечности героя в романе подавлен титаническими притязаниями Капитана. России, данной в благовествовании от запредельщика, вызванной к жизни одной этой запредельной безбожной волей, угрожает перспектива самой стать оплотом запредельности. Империей сверхчеловечного, страной титанических идеалов, в которой надрыв сверхсостояний, преодоления слабости, бесчеловечного совершенства станет целью и оправданием жизни. Вот и Капитан, не знающий себе предела, мучимый своей безграничностью и тем, что нет ничего на свете, что не стало бы ему, запредельному и совершенному, покорно, — излагает властительные метания своего духа. «Построить мощную державу, великую континентальную империю» «со столицей в Петербурге» — «или возведем себе новую столицу — на таких топях, на которых может устоять только мечта». Акты воли Капитана достигают той же бессодержательности, что и арт-провокации его прошлой ипостаси — Сергея Курехина. Но если тогда это было бескорыстием, свободой от обязательств перед конкретикой, то теперь это пустота бескрайности, стяжательство мечты, ненасытимость воли, которая подменила собой мир и больше не чувствует никакой объективной данности, которая могла бы остановить ее и тем дать утоление. Запредельщик, преодолевший любовь, и смерть, и грех, и сокрушение, становится зависимым от самой своей беспредельности, подсаживается на власть и совершенство. Капитан, как и его наставник через века Патрокл Огранщик, суть проклятый, Агасфер, у которого нет предела — как нет дома, нет реальности — как нет смерти и нет Бога — как нет себя.
В рамках пророческого сюжета романы Крусанова и Левитина так же взаимно относительны, как Вавилонская башня и американская дырка — образы, зеркально направленные, но стремящиеся отобразить один и тот же миф. Левитин, как и Крусанов, рассказывает нам притчу о том, как в неразберихе исторической вьюги показался венчик спасителя. Только развивает этот сюжет в обратную сторону, как если бы писал тот же самый роман — с конца.
Крусановский роман строился на розыгрыше — левитинский «Поганец Бах» появился из ослышки. «Бах — великий музыкант. Он сочинил лучшие произведения для органа. Но в это лето мой слух так устал, что вместо “органист” я услышал по радио — “поганец”. Поганец Бах». Название романа — клоунадный вариант богохульства. Недаром и произносит эти слова маг Пирумов, ревнуя к незыблемости чужого авторитета. Название задает тон пустого дерзновения, посягновения на святое — это смешавшийся голос самого катастрофичного, оккультного, последнего времени. Эпохи ослышек, оступок, обознанок, когда так легко придумать заново хоть целую страну — и при этом не угадать самого себя. Великое и смешное, гордыня и жалкость, правда и морок следуют в романе шаг в шаг по туго натянутому тросу сюжета, предлагая нам угадать, кто свалится, а кому суждено удержаться. Но в финале трос лопнет…