Страница 31 из 123
Вот и ответ на давнюю загадку об отличии интеллигента от «просто хорошего человека»[40]. Доброта — уже природа. «Хороший» человек делает доброе по природе, не задумываясь о доброте как основании своего поступка, тогда как вся боль интеллигента — об основаниях, причине причин, тверди, от которой оттолкнуться для действия. Поступок интеллигента — это не только результат решения вопроса, но само это решение. Синонимичным обозначением интеллигента поэтому будет никакой не «хороший человек», а человек думающий (ищущий, рефлексирующий). Стоит только обрести постоянную основу для поступка, отменить процесс ее испытания и проверки, как интеллигент переходит на иноприродный ему уровень духовности — автоматический, обывательский (в худшем случае) или просветленный, знающий (в лучшем).
Интересно в этом смысле отметить, что духовное превосходство интеллигента в отечественной культуре переоценили. Интеллигентство — значимая, но далеко не высшая ступень духовного развития человека. По правде говоря, эта ступень — первая. Усиленная деятельность самосознания в интеллигенте — начальный навык в любой духовной, религиозной практике. Путь к вершинам знания и креплению духа начинается с обрыва инерционного бытия, с понимания основы своих поступков.
Бодрствование — вот религиозный синоним интеллигентства, наставляемого ситуацией беспочвенности, смещением привычных орбит бытия так же, как каждый из нас бывает наставляем в страдании, заминке на накатанном пути. Праведники и святые неизмеримо выше интеллигента, и все же один шаг в пустоту делает его ближе к ним, чем тысячекратные деловитые пробеги людей хороших или не очень, но никогда не задумывавшихся об основе, цели и пределах своей действенности.
Стремление к активному проживанию ситуации не гарантированных смыслов роднит Захара Прилепина и Романа Сенчина. Оба идут против века, пустое место делая полигоном для испытания моделей жизни, священных в коллективной культурной памяти. Их сквозные автобиографичные герои — это Воин и Писатель в эпоху, ощутившую, что время воинов и писателей миновало. Поэтому реконструкция Героя — действователя у Прилепина, наблюдателя у Сенчина — провоцирует конфликт внутри его образа. Стать Героем в обоих случаях значит сломать в себе актуального человека, выступить за пределы времени провисших смыслов. Куда? — ситуацию душевного надлома, которую переживает Герой, эти писатели решают противоположно.
2. Почва — крик — дело
(Захар Прилепин)
Контекст. «Я пришел из России» — в названии одного из эссе Захара Прилепина есть как будто оттенок абсурда: куда же можно прийти «из» России, в ней по видимости оставаясь? Но в том и дело, что обстоятельства места перестали быть данностью, пружинящей почвой жизни. Герой Прилепина истинно пришел «из» России как культурной о ней памяти — в пустоту, носящую ее имя.
Беспочвенность осознается Прилепиным как сюжет государственного масштаба: «кризис географии и демографии государства» — вычеканенная в его эссеистике формула, иллюстрированная в прозе образами вымершего рода, гибнущей деревни. Именно ситуация государственной безопорности обрекает на гибель современных воинов в романе «Патологии» и рассказе «Сержант»: российскую базу в Чечне в обоих случаях губит легкомыслие солдат, чье человеческое существо не может быть всерьез затронуто службой в «странной, жаркой местности», в отрыве от будней родной земли. И она же сулит легкую победу готовящемуся мятежу в романе «Санькя»: ««А ты думал, это все всерьез? <…> Это… их… государство”». Коллективное бытие в России лишено смысловой определенности — «нация не очень в курсе, что с ней происходит» (эссе «Если завтра в полет, почему мы не в курсе?»).
Прилепин, однако, не готов отнестись к образовавшейся пустоте как к факту. Для него смысловой провал коллективного бытия — вызов, задача по преодолению, заново-наполнению смыслом. Вина одного из принципиальных оппонентов радикала Саньки — профессора Безлетова — именно в том, что он принял осознанную беспочвенность коллективной жизни в России как факт, смирился с актуальными обстоятельствами эпохи. И когда оппонент высказывает свой последний вывод: Россия, сохранившая основания своей цельности только в культурной памяти, «должна уйти в ментальное измерение», — один из соратников Саньки удачно перебивает: «А нам куда уйти?».
«Народ, воистину, данность в современной России. А нация — воистину — задание» (эссе «Русские люди за длинным столом»): Прилепин обнаруживает себя в ситуации разрыва между «данностью» и «заданием», традиционной для интеллигента. Россия, по Прилепину, и есть тот бог, которого следует выдумать. Реконструкция коллективного контекста в его прозе и эссеистике вызывает к жизни «призраки» — «призраки моей Родины» (эссе «Я пришел из России»). Поэтому слава реалиста досталась Прилепину напрасно: принципиальная задача его текстов — замещение познания реальности игрой в культурные коды.
Вера. Прилепин из поколения тех, для кого возрастная ломка роковым образом усугубилась сломом всей государственной системы. Личный опыт подсказывает искать смысловые ориентиры в эпохе, предшествовавшей обрушению, — эпохе детства. Актуальному миру городской цивилизации противопоставлена деревня бабушки и дедушки, лихорадочным девяностым — устойчивость порядков родового прошлого, обществу либеральных ценностей — ориентиры советской империи.
«А я живу не в России. Я пытаюсь ее себе вернуть. У меня ее отняли», «мы хотим вернуть только то, что мы себе должны: Родину», — говорит Санькя, и ему вторит голос автора в эссе: «Верните мне близких моих… Русь моя, ребра мои. Сердце внутри» («Я пришел из России»). Этот сквозной мотив возвращения показывает почвенную идею Прилепина как глубоко утробную. Недаром чувство к Родине — «детское» чувство («Сержант»). Развенчание эволюции — постоянный мотив бунтарской эссеистики Прилепина, но, кажется, его отношения с этим понятием выходят за рамки революционной тактики. Ретро-утопия Прилепина — своего рода утопия остановленной эволюции: утопия детства, обратного хода жизни. Романтический порыв сделать молодость бесконечной, прошлое — вечно-актуальным, бабушку живой, отца сильным, а себя — навек чистым и не знающим разочарований.
Ретро-утопия государства абсолютизирована в идее возвращения к «первобытному» миру как к «правильному» («Санькя»). В первобытной «идеологии» «инстинктов» и «моторики» нашло выражение интеллектуальное отчаяние современного человека: они влекут Прилепина своей непроизвольностью, избавляющей личность от мук сомнения. Прилепин лукавит, когда в одном из полемических выступлений утверждает, что «самое важное наше <…> различие в том, что для меня свет клином не сошелся на моей правоте, и я в ней вовсе не уверен, но лишь ищу ее (о чем неоднократно, и прямо, и косвенно говорю внимательному читателю в своем романе)»[41]. Его пафос и в романе, и в эссеистике как раз противоположен поиску и направлен на утверждение такого состояния ума, при котором бы «неразрешимых вопросов больше не возникало» («Санькя»). «Вот уж воистину, чего я не хочу вовсе: ни страдать, ни мыслить», — добродушная самоирония «авторского предисловия» к книге эссеистики выражает принципиальное неприятие умственного разыскания, противоположного идеалу «предельной ясности» («Санькя»). Об этом заявляет одно из частотных словечек в текстах Прилепина: «просто», — выражающее состояние осиленного бездумья. Если в начале романа Санькя растравливает свои сомнения, втягиваясь и втягивая друзей в полемику с оппонентом Безлетовым, то к концу, приходя в себя в больнице после отнюдь не интеллектуальных испытаний, «впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное. <…> И ничего нельзя постичь, и все при этом просто и легко».
40
Гаспаров М. Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность // Русская интеллигенция. История и судьба. М., 2000.
41
Прилепин З. Не хотелось всерьез, но придется… Ответ Петру Авену // Русская жизнь. 5 ноября 2008.