Матрица бунта

«Вернуть всему на свете соль, кровь, силу должны мы все», — пишет Сергей Шаргунов на своей полосе «Свежая кровь» в газете «Ex libris-НГ» (3 апреля 2003). «Соль, кровь, сила» как атрибуты «свежей крови» — вот против чего протестовал матерый Волк критики, вот в чем он видел «девственный фашизм». Поразительно, как грехи прошлого могут извратить понимание настоящего. Для Шпенглера и Шаргунова кровь вовсе не стоит в одном ассоциативном ряду с кастовостью, кровожадностью, жертвами, насилием. Кровь для них — символ жизненности, слитности с мощью природы, налитой силы тела, рода, народа. Для Шпенглера «кровь» олицетворяет силу новой нарождающейся культуры. Ибо культура не сводится для него к произведениям науки и искусства. Культура — целостный комплекс особенностей быта, государства, искусства, философии, подчиненных «душе» культуры, ее особому видению мира. Молодая культура начинается не с философских понятий, а с религии и «крови» то есть с пробуждения ее духовных и физических сил, еще не тронутых разлагающим анализом и болезненной утонченностью цивилизации.

«Закат Европы» — предчувствие, повесть «Ура!» — сбывается мечта. И дело тут не в литературе. В Сергее Шаргунове пишет молодость, а не литература. Молодость не его собственная, двадцатитрехлетняя, а наша общая, русская, новорожденная («мой победный атакующий пафос не связан с моим возрастом»). В основе повести — вне-литературные лозунги типа «бросай курить — вставай на лыжи» — они-то и есть сияющий знак, космические сигналы, они и предопределяют судьбу.

Шаргунов, мне кажется, и сам понимает: то, что он написал, не литературное произведение, а манифест жизни. Голос «крови». Зов будущего. Именно поэтому его, Шаргунова, образ, в сюжетно-литературном плане равный другим персонажам, то есть модный, курящий, пьющий, слабовольный, в идейном отношении абсолютно не сравним с ними, возвышается над их толпой всевидящим Гулливером. Шаргунов — не литературный персонаж, а реальная, жизненная, знаковая личность. Главный герой его произведений обозначен скромным «Ш." или смелым «Шаргунов" — он не смог бы писать о себе в третьем лице, скрыться под маской вымышленного героя. Ведь для него нелепо — жизнь прятать за спины букв.

«Я проникся красотой положительного». Он не призывает нас исполнять заповеди, жалеть заблудших и прощать врагов. Он не за праведность — за правильность. Что означает это стремление к бытовому благообразию?

Когда Шаргунов пишет, что надо уважать стариков и помнить свое детство — он устанавливает новую традицию, связь поколений. Когда ведет пропаганду здорового образа жизни — пытается высвободить новую, русскую силу из липких оков цивилизованной «расслабухи». «Человек кинут на произвол борьбы, рожден на отмороженные просторы», «но вот закурил человек — и сразу видно: НЕ БОЕЦ», — в этом суть протеста Шаргунова против курения, наркотиков и пьянства. Это протест не бытовой — метафизический. Стихия русской души пробудилась, конь вырвался в поле, волна взорвала мосты — так что же? Оседлать коня и въехать на нем в царство нового духа! На волне доскакать до самого края широкой груди равнин! Стихию — в искусство, в движение, в краски, в звуки! — или спрятаться за телевизор, глаза жвачкою залепить и «ходить сгорбленно и немо, отгородившись от мира наушниками»?

Символично изменение его образа в повести «Ура!» по сравнению с поэмой «Малыш наказан». Поэма — заявление о себе; человек молодой культуры получает имя. Пока он сам — в лапах цивилизации, как в объятиях своей наркодилерши Полины. Он равнодушен, слабоволен и пьян, покорный толпе поколения модных драгс и освежающих бабл-гамс. И все же сквозь общую гнилую слабость пробивается новая, уникальная в этой среде, красивая нежная сила слога, и сравнение себя с юнкером, и образ невидимой армии, и воспоминание о своей детской жажде борьбы. Это — еще беспутная сила, которой неведома ее цель, слепая энергия, которая позволяет употреблять себя для освещения клубов, возбуждения проституток и обогрева неверных дев.

«Читатель, стань членом! Навязчивая мысль о том, что все бренно, — это мысль импотентов», — в повести «Ура!» Шаргунов культивирует жизнеспособность и жизнь-деятельность. Можно воспринимать это как «позу», а можно — как покаяние Ильи Муромца за то, что так долго лежал на печи. Заявления Шаргунова могут показаться чересчур резкими — от желания во что бы то ни стало воплотить свои слова в жизнь. «Ура!» — программа, брошюра юного бойца, манифест человека новой культуры. Статьи в «Независимой» — то же «Ура!», в листовках размноженное. В них тот же сильный, красивый стиль, те же резкие заявления «правильного» человека, то же стремление разбудить, преодолеть, выплеснуть «в местную муть порции яркости» (27 марта 2003 г.).

Станет ли Шаргунов первым среди писателей новой культуры — неизвестно, однако он уже стал первым — вестником этой культуры, ее предощутителем. Есть знаковые совпадения в работах культуролога начала прошлого века и писателя начала нашего столетия. Но то, что у Шпенглера — философская теория, у Шаргунова превращается в обыденное суждение, мысль-обобщение становится отдельно-личным мнением. В этом — суть набравшей силу реальности, которой не нужны идейные обоснования, но которая сама эту идею проводит в жизнь силой врожденного духовного инстинкта.

Так, по Шпенглеру, пресловутое положение России между Западом и Востоком означает влияние на ее судьбу арабской и западноевропейской культур. И Шаргунов это чувствует: «Если быть зорким, то всюду можно заметить новый почерк. По всей нашей территории меж трех океанов вьются граффити-змейки… Это отдельные английские слова или названия хип-хоп-групп, но — арабской вязью… Вот что интересно и на что надо обращать внимание историкам разным — на эту вязь».

По Шпенглеру, суть христианства — смирение и страдание — так и не реализовалась в гордом, человекостремительном католичестве. Христианство исторически уже старо, но по-новому воплотится в русской культуре 2000–2500 гг. Об этом — словами Шаргунова: «Есть в Православии нечто, берущее за душу. Стиль одновременно юный и древний».

Теперь часто вздыхают о буржуазии: ах, да почему же нет у нас среднего класса? Молодое сердце не знает меры — молодое общество не создает буржуазию, позднюю городскую прослойку, более того, активно не приемлет ее, с юношеским максимализмом обличая ее тягу к денежному счастью: «Многие, признаю, радужно переливаются в средний класс… И одна для них существует тема. Тема денег… Общество больно темой денег. Деньги мешают широко дышать… “Смерть деньгам!” — весело шептал я».

Шаргунов, новая русская кровь, уже чувствует в себе новую русскую душу.

Т. Толстая — ДО рождения культуры. Толстая думала, что культуры нет, что души у России нет — их и не было в ее, Татьяны Толстой, крови. Ее «Кысь», по Шпенглеру, это пракультура, пранарод, предшаргуновье. Время романа — вечность: это сотворение мифа, выявление основ русской культуры, а точнее, ее глубинной враждебности всему культурному. В романе видна ненависть к русской жизни, неверие в возможность «духовного ренессанса» в нашей стране. Народ у Толстой лишен творческой силы, а интеллигенция — жизненного могущества, и это — ее крест на русской судьбе. Символом восприятия русского общества как докультурной формации является преставление ее персонажей о «кыси». Это прарелигия, начало религиозного сознания. Кысь еще не миф: не объясняет мир, — но и не Бог: не спасает от мира. Кысь — не вера в потусторонний свет, а страх перед непостижимым. Что произойдет, если кысь «перервет жилочку»? Будет потеряна связь с непосредственной жизнью («такой сам ничего делать не может… он, считай, не жилец»). Жизнь — единственная ценность голубчиков, при отсутствии культуры, национального самосознания, религии. «Бессмысленная, пугливая, упрямая жизнь» — лучшая характеристика мироощущения голубчиков. «Бессмысленная» — потому что не знают, зачем, несмотря на тяжесть и мрак своей жизни, все-таки цепляются за нее; «пугливая» — потому что в их сознании заложен страх перед властью, санитарами, кысью, потерей огня, потому что вся их жизнь — это отвоевание себя и своей дикой нехитрой радости у страха и темноты мира; «упрямая» — потому что они сильны только своим упрямством перед тяжестью и страхом, сильны племенной стойкостью инстинкта самосохранения.