Дурка

Глава третья. Выезды.

Со временем работать стало проще. Но не легче. С каждым днем я все больше и больше втягивался в жизнь больницы. Отступила на второй план вонь, больные перестали так пугать, да и с остальными работниками я худо-бедно, но нашел общий язык. Многие относились ко мне, как к ребенку или младшему брату. Фыркали, если я давал Стасу послушать плеер в свою смену, не понимая, чего я так привязался к обожженному пареньку. Я не понимал их жесткости и даже жестокости по отношению к больным. Если Жору я еще мог понять, он все-таки давно здесь работал, пережил несколько нападений и чуть не умер от осколка стекла, то поведение остальных вызывало вопросы.

После каждой смены, перед тем, как лечь спать, я садился за стол и доставал тетрадку, в которую тщательно заносил все, что видел и слышал в психбольнице. Чистым листам в клетку я рассказывал все, что думаю. О больных, о коллегах, о мыслях, царящих в моей голове. Настоящий журналист обязан говорить правду. Эту правду я выливал на чистые страницы тетради. Только этот нехитрый ритуал позволял мне уснуть после смен. Словно я освобождался от негатива, которым была пропитана каждая смена в психбольнице. Иногда текст разбавляли рисунки. Чаще всего грубые, быстрые, но хватало и детализированных. Однако, чем дольше я работал, тем быстрее втягивался. То, что раньше казалось странным, превратилось в обыденность. Черную и равнодушную, как глаза заведующей отделением.

Во время очередного дежурства, между тремя и четырьмя часами ночи, Жора рассказал мне много интересного про Арину Андреевну, которую все за спиной звали Бегемотом. У неё был колоссальный опыт работы в психиатрии и с психически неуравновешенными больными. Она потеряла мужа в тридцать лет, чуть не спилась, но вылезла из ямы и нашла свое призвание. Степа говорил, что она долгое время работала в местах лишения свободы и это отразилось на её отношении к больным. Арина Андреевна была человеком жестоким, принципиальным и равнодушным к чужим проблемам. Этим объяснялось то, что санитары частенько распускали руки, даже если этого не требовалось. Артур мог запросто влепить поджопник Пирожку, если ему казалось, что больной недостаточно усердно драит туалет. Жора люто ненавидел Ромку Гузноёба и ему подобных, не стесняясь награждать их тумаками. А кулаки у грузина были тяжелыми. Однажды он так сильно ударил Ветерка, что тот отлетел к стене и ударился головой об дверной косяк. Повезло, что хоть голову не разбил. Ударил за то, что паренек всего-то испортил воздух рядом с ним, пока Жора пил чай. Арина Андреевна на это внимания не обращала. Я видел, как она разговаривала с больными. Её слова были скупыми, злобными и циничными. Ей было плевать на больных. На всё ей было плевать.

Только двое относились к больным, как к больным, а не к юродивым. Крячко и Рая. И если Рая была идейной, как говорил Жора, то Мякиш просто был мягким и неконфликтным человеком, которому действительно было не плевать на больных и их проблемы. Он невозмутимо выслушивал потоки словесного поноса от Ромки Гузноёба и так же спокойно выслушивал Казака, у которого в трусах умерла очередная рыба. Мякиш не видел разницы между больными и всем пытался помочь в меру своих сил.

– Алкаш он, но тихий, – сказал мне как-то раз Жора, когда мы курили в туалете. – Иногда в запой уходит, но Арина его терпит. Жена у него, Вано, это пиздец. Хинкали в два центнера весом. Он тут как-то раз на работе задержался, так она за ним пришла и такой скандал устроила. Мякиша по стене размазало, мамой клянусь. Красный был, как Ромкина жопа после укола. Нормальный мужик в морду бы дал за такое, а этот… сюсюкаться начал. Пили с ним как-то. Он и рассказал, что давно бы ушел, да две дочки у них. Любит их без памяти. Вот и терпит суку эту. Но я знаю, что пиздит. Никуда бы он не ушел. Мякиш, одним словом.

Крячко был классическим каблуком, который топил свою жизнь в водке. Иногда водку заменял спирт, который предпочитали пить санитары, а Мякиш, выгнанный из дома после очередного скандала, не мог отказаться. Напившись, он всегда начинал плакаться, звонил жене из кабинета медсестры и снова пил, пока не засыпал. Утром он совершал привычный обход. Тихий, воняющий перегаром и помятый, словно по нему табун коней промчался. Жора относился к нему хорошо, а вот остальные санитары брезгливо морщились, когда Мякиш протягивал им руку на утреннем обходе. Словно и не человек это, а склизкая мокрица, недостойная внимания.

Галя была чем-то похожа на него. Тихая, равнодушная, некрасивая. Она предпочитала следить за спокойными больными, да её бы никто и не поставил к буйным. Казалось, что даже небольшой порыв ветра может уронить эту худенькую женщину. Галя бледной тенью скользила по отделению, выполняла ровно то, что от нее требовалось, и так же тихо уходила, когда смена заканчивалась. Но была у Гали одна особенность, о которой я узнал, само собой, от Жоры.

– Безотказная, – облизнул пухлые губы грузин и в его зеленых глазах мелькнула похоть. – Если хуй стоит, только свистни. Галке похуй, где и как. Она готова и в кладовке, и в раздевалке, и в сортире. Пока ты кончишь, она кончит раз десять, да и то ей мало будет.

– Разве у нее мужа нет? – нахмурился я.

– Есть. Да и то, не муж это, а игрушка, – отмахнулся Георгий. – Он на севере себе ноги отморозил, ну и яйца до кучи. Теперь дома сидит и водку глушит. А у Галки сын-лоботряс, которого тоже тянуть надо. Вот и вкалывает на трех работах, чтобы долбоебов этих хоть чем-то обеспечить. Сынишку её я видел. Косил он тут после школы. Посмотришь на него и сразу понятно, кто Галку объедает. Жирный, наглый, Артур ему пизды дал в первый же день, когда он сигарет себе потребовал. Да не «Приму» ему, блядь, а с фильтром.

– Разве это проблема для своих?

– Не, дорогой. Никаких проблем. Но ты по-человечески попроси. А он грудь надул, зенки вылупил и на Артура попёр. Орет мол: «Слышь, бля, сиг мне притарань». А Артурчик ему леща прописал. Думаешь, охладил? Куда там. Жирный юшку утер, кулаки сжал и давай на Артура гнать: «Ты за Кота у любого спроси. Да я тебя то, да я тебя сё»… После вязки угомонился. Но нервы потрепал, пока не выписали. Спросили, конечно, за Кота этого. Так, мелочь. Шантрапа районная. Галка рассказывала, что как муж её с зоны откинулся, сын к нему прилип, как репей к жопе. Так и сидит с папашей дома, шабашками мутными промышляя. А Галка пашет, как проклятая.

Однажды я разговорился с Галей на прогулке больных и спросил про её семью. Она скрывать ничего не стала, только тихонько вздохнула.

– Тут секретов никаких нет, Вань. Лучше уж я расскажу, чем другие, – ответила она на мой вопрос и закурила сигарету. – За Лешку я вышла сразу после школы. Любила его безумно, а он после свадьбы изменился. Влез в мутную историю, вынес какую-то квартиру, а дружки все на него спихнули. Я сыном беременна, а его этапом на зону. Тяжело было. Девяностые, работы нет, дома шаром покати. Ребенок еще… Я же музыкальную школу закончила…

– Галь, если тебе тяжело, давай сменим тему, – неловко вставил я, когда она неожиданно замолчала. Но Галя мотнула головой и нервно улыбнулась.

– Нормально все. Не переживай. Сейчас-то что убиваться… Лешка, как вернулся, дома и осел. Поначалу хорошо все было. С сыном время проводил, а потом, как подменили, – тихо сказала Галя. – Котенок мой все ему в рот смотрел. Пока матерым котом не стал. Она даже на имя свое отзываться перестал, представляешь? Телефон звонит, я трубку снимаю, а там голос прокуренный: «Кота позови». Мои слова для него перестали существовать. Все отцу в рот заглядывал, а тот и рад. Я поначалу тоже радовалась, когда Лешка работу на севере нашел. Деньги обещал большие. Сказал, что квартиру поменяем, в центре жить будем. А потом все псу под хвост покатилось. Семенов! Хватит жрать землю!