Страница 17 из 18
Почему же Таисья эти дресс-код и повадки так быстро переняла? Неизъяснима для слабой женской натуры притягательность субординации и её воплощающей униформы. Ничего, что в темноводнейших думках никелированного содержимого желчь, и слюна ехидны, и серая слизь. Планктон в офисном нутре – бульон, питающий телеса корпорации. Толстозадое Обло.
Алина, уже после всего, презентовала мне «Hugo Boss». After-shave – after-party… «Пахни боссом, малыш. Власть – сильнейший афродизиак». А сама смеется, стерва… Huso huso. По латыни свинья. Свинтус свинский, свинейший, освинительный.
«Hugo Boss» или что там другое. Скупиться не следует, ибо нюх в запутаннейших лабиринтах олимповой пирамиды – первейший путеводитель. Там, где инстинкты обострены, первая защита – максимальное камуфлирование собственных запахов. Стирание особых примет. Невозможность идентификации.
Чистота в штабе тресветлого Цеаша возводилась в абсолют. Или это была развернутая в корпоративный принцип оговорка по Фрейду? Подсознательное желание отмыться у тех, кто из грязи в князи. Так ли, иначе – сверкало. Офисная бляха медная, с фасада начищенная до зеркального блеска. Hi-tech! Каждая мелочь надраена дизайнерской мыслью, как плац – зубной щеткой.
Я поначалу щурился, не мог привыкнуть к прямо-таки ослепительной белизне наших стен. Даже подумывал о солнцезащитных очках, чтоб одевать их на манер полярников, через льды и торосы отправлявшихся к полюсу мира. Но постеснялся. Представил, как распирает столичных хватов Углевого с Дорониным, с неразлучным Октановским, и прочих шутников-самоучек: «О! – накинутся. – Припёрся… звезда рок-н-ролла!».
И Тая начнёт смеяться. Этого я, дурак, боялся больше всего. И щурился, пока не пришла другая напасть: ослепляющие ледники сменились тресветлым гипнозом. Пошли первые тиражи портретов Цеаша, и мы, в порядке корпоративного патриотизма обклеили ими все штабные стены, от плинтусов по самые натяжные потолки.
Естественно, по указке главного, ибо, как вещал Арнольдыч, потряхивая своим златоциферным «Ролексом», – «высший патриотизм в том, чтоб возлюбить начальника своего. Ибо избранник помазан хотением народным, воплощая чаяния электората. Начальник – помазанник власти».
На слове «власть» машинально его оборачивало к чиизу Цеаша, клонированному по стенам, как монро, кока-кола, мао и ленин в галерее Энди Уорхолла. И мы, в жаре ража, ровняли ряды против рядов кандидата, такие же одинаковые, как тираж, внимая тому, что сверхпроводил нам промежуточный Арнольдыч. И когда произносил он слово «избранник» (пренепременнейше оглянуться!), то и устно у него, неизвестно как, получалось с большой буквы И. А. когда этот гадский андроид, причмокивая, говорил «возлюбить», глазены его, оставляя масленый след, переползали с пышных бедер Алины Эдмундовны к пухлогубой Лилечке и окончательно замирали на Таиной груди.
А мы – на подбор, сверкающие чешуями – должны были счастливо пялиться в воплощение чаяний – заснеженнейшую эмаль с предвыборных глянцев, кои щедро, словно фотообои, выстилали белейший периметр штаба. Клоны, клоны, клоны.
Мне даже мерещилось: вся наша белизна подогнана под вершину дентальной косметики – пресветлую улыбку кандидата. Резец к клыку – китайский фарфор, а не зубы, артефакт виртуоза-дантиста по штуке баксов за штуку. Кусковой рафинад! Соответственно, каждое, из сахарных уст вымолвленное, – слаще патоки. Голосуй, и будет тебе dolche vita! Сладкая жизнь, перевод с древнеримского.
Да, такие конфетки, для которых собирали мы фантики. Чисто эстетика! А об этике и о помыслах – ни слова, в смысле – ни гу-гу. В офисе нашем на это налагалось строжайшее табу. Даже не табу… то есть, тому, кто попал в накрахмаленное нутро предвыборной гонки, и в голову не приходило. Никель и пластик, hi-tech, мать его: «хай-тек», в переводе на русский, с ударением на первый слог. Точнее: «хайль!..»
О чем ещё думать, когда всё отлажено, как швейцарские «Ролексы», что всевидящим оком сверкали на разлапистой шуице Арнольдыча. Люки задраены, дреноут дураков погружается. Чудо-юдо движет в угоду тому, кто сверкает холёно надраенным чизом.
Лучшим и, пожалуй, единственно эффективным способом выказать, говоря условно, внутренний мир было – прийти поутру, занозя глаза новым галстуком. В нашей PR-команде встречали по одежке и по ней же провожали. А жар ража? Ещё бы…Чешуёй, как жар, горя.
«Адекватность и ещё раз адекватность – вызовам времени и ситуации», – бывало, глаголил, как заведенный, в нашу сторону Арнольдыч, ведя переговоры по мобильным сразу с двух рук, по-македонски. Адекватность в переводе с арнольдычева означала – с молчаливым усердием ежеминутно выказывать корпорации в частности и её руководству – в целом, усердие и полезность, при этом порывы пылкой души и прочие инициативы упрятать в самый глубокий задний карман своего липового, купленного на толчке костюма «Армани». Помыслы – не твоего ума дело. Сия мудрота чревоточит оттуда, с плакатов надёжи, оплота, средоточия чаяний – Владисвета Тресветлого, несравненного Цеаша.
В начале подумал, что они прикалываются. Арнольдыч любил всякие глупые приколы. У нас на районе говорят: малолетки на приколе. А тут – взросляк… Приколисты, блин. Ну, они же все молодились, предпочитали непременно молоденьких. Вон хоть Алина Эдмундовна. По мне, по внешнему виду вполне еще сходила за Алиночку. Стерва, конечно, но дама в соку, и по формам даст фору любой восемнадцатилетней. И повадки – матёрые, самочьи. Хищница ухватывала и проглатывала, не морщась… Из-за этих коварных ухваток мы с Таей и рассорились.
А для них Алиночка уже была не то. Не бередила «буйство глаз и половодье чувств», – хихикая, бормотал Арнольдыч. А смех у него был мерзкий, и я его готов был убить в тот момент. Потому что он, гад, в тот момент на Таисью пялился и глазки его не просто её провожали, а хватали, лапали и тискали. Делались влажные, светло-коричневые. Два склизких слизня. Знал я, что у него на уме. Ярко, в зримых картинах себе представлял. И, конечно же, за этими слизнями маячил не кто-нибудь, а сам, с плакатов глядящий. Равнение на средину! Чаянья взалкавшего электората, оплот, и гранат, и твердыня. Маковка пирамиды, Владисвет удалой, хренов Тутанхамон…
Но тогда я сообразил, что не прикалываются и не шутят. Настолько бредово звучало. По пристяжи этой понял, по глазёнкам их бегающим. Углевой и Доронин, и с ними неразлучный Октановский. Загнали меня в угол. Окружили, сомкнули кольцо. Арнольдыч тараторит, а эти молчат. А у самих глазки, как таракашки, – туда-сюда, туда-сюда. «Ну, ты это, давай, будь мужиком… Думаешь, мы не знаем, как ты Алину оприходовал? Молодчина!.. Мужик!.. Её оприходовать – это потрудиться надо!..» Откуда знают? Сволота… Неужели Алина им всё рассказала? Дубина я стоеросовая. Именно всё. И не потому его оседлала, что такой он раскрасавчег, а потому что дурень. Что-то вроде присяги, только в роли родины-ласточки толстозадое обло. Хотя бёдра у неё очень ещё ничего. Широки, но округлы, и сужаются к талии. Не тебя ли бросало в жар от этих крутостей? Многоопытное лоно наделяет глубоким знанием. Лономудрая провела ритуал перевода из запахов в духи, согласно приказу. Что-то вроде USB-входа в систему. Присунули новую флэшку. Осталось активизировать, нажать мышкой «вкл.». Вот они и стараются.
«Откуда? Хе-хе… Надо откуда…» А сами крепче кольцо своё смыкают. Не дёргайся, ты уже в матрице. Точно в пасти. Прихватили клыками и зажёвывают. «Да тут и делать-то ничего не надо будет. Связь on-line обеспечишь. Заодно и кинишку посмотришь… хе-хе… для взрослых… хе-хе… только потом – не болтать… никому ни-ни…» Я думал, бить начнут, или ножами садить. Саданут под сердце финский…
В натуре, якудза… Только никакая не якудза. Своё, нутряное, под спудом острожного морока, в студёной прожарке шизо и барачной мерзлоты выношенное и выстраданное. Вот и «Siberian educazione» наворочено якобы в Бендерах. Сибирское воспитание, в переводе с итальянского.