Залив Терпения

этот сад, обнесенный забором, драконы, венчающие фасады, и острая крыша цвета мака так непохожи на весь остальной город, расчерченный некрашеными хрущевками. но внутри, в самом музее, все тяжело советское. надписи под экспонатами сделаны от руки, а в центрах залов расставлены ведра для дождевой воды, пробивающейся сквозь потолок.

Там, «где твердь земная соединяется с твердью небесной», айну — коренные жители. они необъяснимы: их язык не принадлежит ни к одной языковой группе, строение их тел и цвет кожи — ни к одной из рас.

«айну» значит «люди» на их языке. мне нравится, что они просто называли себя людьми. как будто знали о гармонии мира все, что нужно. в основном они занимались собирательством, а их кожа была покрыта густыми плотными волосами, поэтому большую часть года они ходили только в набедренных повязках. у женщин айну на лицах было что-то вроде улыбки Джокера — большая татуировка вокруг губ. по традиции первый контур девочкам набивали еще в раннем детстве, а последний выводил муж на свадьбе.

в музее им посвящен целый этаж. ростовые куклы за стеклом, их деревянные амулеты и даты японской оккупации смешиваются в моей голове. неправдоподобный театр. я знаю, что здесь все — недосказанность. в другом зале плантация чучел животных. под потолком болтается рыба-луна, на полу лежит кожистая черепаха. они одинаково огромные, даже больше меня, если я свернусь калачиком. равно беспомощные и бессловные — мы все в этом большом здании.

в общей комнате никого: только на диване спит Даня — пустой, как головастик, морячок. я присаживаюсь на край и кладу его голову к себе на колени. она бритая, почти голая, под 0,3. пьян в дрова. я глажу его по затылку. маленькие злые существа. отчего они злятся, кто же их так разозлил?

это очень знакомое ощущение: ладонь щекочет, не угрожает голодный взгляд. полная власть, смирная, величавая — моя — над этим жаждавшим тела существом. его я видела в зеркале. его я видела у дверей душевой каждый раз, когда туда шла. я могу его задушить. могу исполосовать его лицо. могу просто свернуть шею. кажется, когда он задерживает ногой дверь в душевую, он думает о том же, только по-своему: «я могу ее трахнуть, могу долбануть головой о стенку, могу избить». это взаимное всевластие дает мне право ощутить почти родственную ненависть: быть в шаге от насилия и останавливаться.

скучно на море, скучно, я понимаю. и женщина на корабле не к добру. а не на корабле — к добру, интересно? и что для него добро такое?

он очень глупый. я это видела в его глазах, еще пока они не были закрыты. и вот он уснул, пьяный. он идиот. он гадина. он пугает меня. он беззащитен. он каждый день хочет меня поиметь. он сошел с русского корабля. они все, бритоголовые, куцые, храбрящиеся и слабые, либо сошли оттуда, либо еще поднимутся на его борт. мне больно оттого, что этот корабль плывет, и оттого, что я желаю ему затонуть, и оттого, что не желаю.

как они все похожи — эти головы.

я узнаю в них его. в тот последний день перед отъездом, когда он состриг свои кудри до плеч под 0,3. я ждала его дома, чтобы заняться прощальным сексом.

для меня он стал мужчиной. для себя он — перестал. я видела это по тому, как медленно он открывал дверь, как скованно тянулся поцеловать меня, как стыдливо бросал взгляд на зеркало в прихожей. он вдруг стал слишком прямой. слишком сильный. в нем больше не было андрогинности, только пустота. я хватала его за волосы и промахивалась. раньше пальцы увязали в них, как в густой и гладкой траве, он тогда отрывался от поцелуя и, приподняв лицо, улыбался — нашей красоте и свободе. теперь в его голову можно было только впиться.

я всех их знаю. они похожи. он сидит в поезде, голова его слегка наклонена, и он смотрит сквозь стекло — не на меня, в пустоту, и ничего не видит.

так мы перестали быть детьми.

так государство приняло нас.

так оно не выпустит нас обратно.

любовь податлива, когда взрослеет. я держусь за нее, как те корни трав держатся за камень в реке, несомые водой, неуносимые. она сложна и противоречна, она все знает, закрывает на все глаза, а на что не закроет — простит. мир говорит мне, что я ошибаюсь. я знаю, что мир лукавит. мир ничего не знает. утверждающие и прямые линии мне не нравятся. мне нравится водить циркулем по бумаге. сбиваясь, слетая с курса, круг тянется восстановиться, воссоздать себя. линия просто уходит. я выхожу из-под обточенного грифельного кончика и сбивчиво стремлюсь к завершенности. не понимая, не обличая несовершенств, я знаю о них. но круг всегда будет хорошим. как земля. утешай себя, безутешная волна. утешай.

я стою на дороге у берега и вижу, как вдали, на вытянутом в море причале, загружается танкер с газом или нефтью. рядом с ним корабль раз в пятьдесят меньше — военный охранник. этот маленький кораблик огромен — я видела такие в порту. мне было больно задирать голову, чтобы провести взгляд по его борту.

дали сжимают величины, тайга под самолетом умещается в шестичасовую однообразную картинку, а все острова когда-то были Большой землей. мир распадается на колкости и осколки: я ползаю по земле и под землей злой змеей — пугливой и верной циклам приливов. мама моей подруги однажды скажет ей не доверять мне, потому что я рождена под знаком Змеи. она права. мне нельзя доверять. еще я рождена под знаком Тельца, и мне бы хотелось создать скульптуру, где простодушная глубокоглазая корова умирает, укушенная змеей и ею же — живой, но холодной — обвитая.

я глупа и добра. одновременно безлика и коварна. мне кажется это очень красивым: быть собой. одновременно очень сложным — добыть себя. я обращаюсь и к непрямым путям до себя, до родины. до родинки. этой самой, балансирующей на теле гранями злокачественного и доброкачественного распуханий. еще одно пятно, от которого не знаешь, чего ждать. как остров на теле карты — родинка, которую тысячелетиями морит вода, то обходя, то заполняя. я мечтала выбить контур Сахалина на теле раньше. он вытянутый, с рогаткой из мысов на южной части. похож на тень от руки в театре из света. на юге — огромный залив Терпения. чтобы жить там, только оно, терпение, и нужно было. оно у меня есть. я оттуда его привезла или просто совпало?..

название заливу дала история одного ожидания: голландский мореплаватель Фриз не мог продвигаться к земле из-за густого тумана, и его кораблям пришлось долго стоять на входе в залив, чтобы исследовать берег. неизвестно, сколько они ждали в тех водах. и сколько раз волна врезалась в борт, уставая, становясь другой волной, — они ждали. ожидание — это тоже пространство времени, тянущееся, как потягивается тело утром, силясь вынуть себя из себя и вырасти в движение. перед тобой лежит время, и ты знаешь: этому времени быть, а тебе — стоять в нем по колено в воде и тянуться, тянуться к тому, что однажды с тобой уже случилось, но по спирали стремится к повторению. тот пласт, в котором ты ждешь чего-то, — это попытка удержать мир на собственных плечах.

кажется, я вышла из залива Терпения. или кто-то вытолкнул меня. это было красиво. но не так, как у Боттичелли в «Рождении Венеры», а так, как у Курбе в «Происхождении мира».

о рождении я всегда думала через «Синюю птицу». в том советско-американском фильме дети в белых одеждах, ждущие своего рождения, полны осознанности, но готовы утратить ее, чтобы обрести вновь. что-то похожее потом сделают в мультфильме «Душа», но в моем сердце навсегда останется тот таинственный мраморный зал. мне хочется верить, что так и распределяются сознания по телам. нравится представлять, кем я была бы в том зале.

— это мое изобретение!

— а для чего оно?

— оно принесет всем счастье.

— а как оно работает?

— я пока не знаю. придет время появиться на свет — узнаю.

финансист и честный человек рождаются, входя в гигантский раскрывшийся цветок лотоса за спиной у Времени. я люблю этот образ и каждый раз, пересматривая фильм, как завороженная проживаю минуты, которые, я уверена, открывают секрет мироздания. даже если я и была в том зале, мне никогда не вспомнить этого. забывание — такая же важная часть, как знание. такая же красивая и сильная. но в шутку (или не очень) мне кажется, что я в голубоватой тоге говорила бы о терпении как о добродетели, которую я понесу в мир.