Залив Терпения

и на травы подводные, и на кусочек слюды,

ты все знаешь, а делаешь вид, что не знаешь.

и даже если ты боишься воды,

ты не боишься воды.

Новое платье

Я, лицом опрокинута, в купол смотрю.

Александр Блок. Балаганчик

когда младшая дочка — моя бабушка — подросла, они жили на Пильтуне. Марина, задорная, простая, с круглым лицом, напрашивалась доехать на грузовике до буровых и лазать в горах песка и камней, выброшенных из-под земли, а потом возвращаться пешком домой, когда захочется. вместе с сестрой Любой из юбок они делали платья, натягивая их на грудь и подвязывая на талии, и бегали с голыми плечами, за что Нина Петровна стыдила их, а они бунтовали. девочка любила отца. он возил ее на мотоцикле, усаживая в смешную люльку, собирать цветы и ягоды, а сам в то время охотился. больше всего ей нравилась сон-трава — ею она прокладывала страницы скучных книг, чтобы потом, когда получится гербарий, было интересней перечитывать: если надавить на нее пальцем, а потом резко закрыть книгу, на страницах проявятся смешные сиреневые пятна.

однажды во время охоты они с отцом въехали в бухту, где развалились на песке несколько тюленей. Марина спрыгнула и понеслась к ним, не обратив внимания на крики отца. тюлени были гладкие и мягкие, как большие слезы, и ей казалось, что с ними можно подружиться. звери не обращали на нее внимания, пока она бежала, но когда остановилась на расстоянии метра, один из тюленей двинулся в ее сторону, поднимаясь и опускаясь, как огромная смешная мочалка. Марине стало весело, она вытянула руку, чтобы коснуться его мокрого носа. тюлень крякнул, чтобы отпугнуть странное девчачье существо. она быстро отпрянула, развернулась обратно к отцу и вдруг замерла, увидев, как тот, стоя чуть правее вдали, целится в животное из ружья. ей показалось, что она стала с тюленем одним целым и этот выстрел предназначается им обоим. Марина попыталась крикнуть, но испуг был так силен, что она смогла лишь выдохнуть комочек смятого крика и через мгновение услышала выстрел.

тюлень резко дернулся, взвыл и начал бить ластами, раскидывая песок. два его собрата скрылись в воде. он пополз за ними, оставляя за собой след крови, черной, похожей на нефтяные пятна на отцовской одежде, которую он стирал в тазу после рабочей смены. «это никогда не отмоешь», — подумала девочка. отец подошел к ней, присел на корточки напротив и взял ее за руку: «нельзя подходить к диким животным, Марина. разве я тебя не предупреждал?» она хлопала глазами, такими же круглыми и прямыми, как у папы, и глаза эти были сухими от ветра и песка. «они добрые, папа». — «у диких животных нет доброты, пойми это. они не люди». — «папа, они добрые». — «пойдем обратно в люльку и поедем уже домой. нам еще ой как долго добираться». он потянул дочку за руку, и та пошла не сопротивляясь, но все оглядывалась на умирающего тюленя. последнее, что она видела, сидя в люльке, укутанная в шерстяное одеяло, — как огромная ворона, приземлившаяся на тушу животного почти сразу после выстрела, проклевала ему брюхо и, зажав в клюве тюленью кишку, зашагала вдоль воды, разматывая ее и как бы украшая берег.

к очередному седьмому января Марина уговорила папу: поедем в город и купим маме подарок. хорошо, поедем. они купили ей платье из плотного льна с цветочным узором. ромашки, розы, маргаритки — все было перемешано, ярко, живенько. плечи были чуть спущены, на талии пришит широкий пояс из такой же ткани. они завернули его в бумагу и даже перевязали лентой. обычно Нина Петровна шила себе сама, и с каждым годом ее одежда становилась все более мешковатой, хотя тело истончалось. она пряталась, но Марине хотелось красивую маму и чтобы мама танцевала со всеми, когда собираются гости.

прабабушка приняла подарок кротко, тихо поблагодарив и поцеловав сначала дочерей, а потом мужа.

— спасибо, Саша! чего это вы такое выдумали… — она проминала руками мягкий шуршащий сверток, догадываясь о его содержимом.

Марина скакала вокруг, выпрыгнула в сени, впрыгнула обратно, со смехом ежась от холода, и, остро почувствовав детским сознанием неловкость, повисшую в воздухе, громко сказала:

— мама, ну чего ты застыла? иди примеряй платье!

папа шикнул на нее за испорченный сюрприз, но Нина Петровна уже ускользнула за печку и задвинула шторку из старой простыни, несколько раз одернув ее. все ждали. девочки сидели на табуретках, одна смирно затаившись, другая — болтая ногами в теплых носках. Саша наблюдал, как потрескивают их румяные щеки в смешавшемся воздухе, словно догоняемые уличным морозом. он несколько раз поднимал глаза на кухонную лампочку, что едва заметно раскачивалась, потом снова опускал: Марина болтала ногами и, иногда касаясь носками пола, наполняла комнату почти неслышным звуком «тщ». у него были безотчетные ожидания от этого платья. смутные бесформульные надежды. он стал ковырять дырочку на скатерти, замечая, как волокна расходятся одно за другим и под ними появляется кусочек деревянного стола. а если взять и за ниточку долго-долго тянуть, отойти до сеней, а потом и на улицу выйти и пешком дойти до буровых, глядишь, хватит одной нитки, и скатерть распустится. и пока он будет идти, скатерть медленно будет исчезать, растворяясь с тихим «тщ». там на буровых он отпустит эту ниточку, разожмет указательный и большой пальцы, на которых уже даже появится крохотная вмятинка от долгого контакта с кончиком нити, и она упадет на снежную землю, теряясь. а он пойдет дальше, сквозь лес, и что-то с ним будет — там.

Саша был погружен в глубокую тишину комнаты. за печкой не шумело. время растянулось. не прошло и пяти минут, как ушла Нина, но ни шорох лент, ни хруст оберточной бумаги не сбили с комнаты легкой поволоки напряжения.

— Нина, ну ты где там? — повысил он голос.

она не ответила. тогда Марина, почему-то с легкой опаской, обошла печь и заглянула за шторку. она увидела маму сидящей на полу, с вытянутыми ногами, на коленях сверток. руки ее прилежно лежали на полу. она не двигалась, опустив глаза.

— мама?

Нина подняла голову, улыбнулась и спросила:

— что такое, Мариночка?

— ты когда платье будешь мерить?

— я пока что… пока что не буду… я сейчас приду.

в тот день она так и не примерила платье. шли месяцы, и всем стало неловко просить.

во время войны, когда Нине было двенадцать, а потом шестнадцать, она работала на оружейном заводе токарем. на станке она вытачивала детали для оружия, вытачивала качественно, профессионально, как и ее товарки, девочки, после смены с хохотом плескавшиеся в Волге. ручки, не знавшие тепла, кроме солнечного, объятые долгом и страхом перед войной, создавали орудия смерти. невинные — глупая быстрая волжья вода. из-под их ладоней выходила смерть, они же с четкостью непьющего мужчины с десятилетним стажем прорезали лунки, сверлили, калибровали, срезали лишнее — их юное творчество. прабабушка рассказывала мне о том времени. сквозь него на меня светило беззаботное — молодое стеснительное тело там, среди детства, было более свободным, чем потом стало на островной земле. его не тяготили ни дети, ни мужчины, а лишь станок, сбежав из-за которого забирались всей девчачьей толпой на гору и смотрели, как реку необъятную гладит птичья стайка, играли в самодельные куклы, взрослели там, на воле воздуха, у станка же — застывая, замирая, не росли, не жили.

завод был первым этапом ее детства, о котором она могла рассказать. все остальные вопросы пресекались. кем были ее родители, как их звали, откуда приехали — неизвестно. я думаю, что-то происходило, что-то тяжелое и неприятное, а может быть, и жуткое, а может быть, и настоящий апокалипсис в реке одной семьи, но нам уже не узнать этого. как многого нам уже не узнать. я спрашиваю бабушку, почему Нина не говорила о прошлом своей семьи, но та отмахивается. тогда, отвечает, было нельзя. ну Ксения Илларионовна ведь рассказала? ну а все люди разные, ишь какая ты интересная!

и люди действительно разные. в тот год, когда Нине подарили платье, а она не смогла его примерить, Саша встретил женщину, новую продавщицу в столовой на буровой, у которой было много платьев. с крупным вырезом, с накрахмаленным воротником, с короткой юбкой, с белоснежным игривым фартучком, обтягивающее грудь, обтягивающее бедра. это была свободная хохотливая женщина, никогда не бывавшая замужем, деловая и свободная в движениях. Саша шел за ней, потому что она вела, и шлейф импортных духов, которые она достала не пойми откуда, сопровождал ее тело до кровати, и простыни впитывали его, и квартира, в которой всего было так мало, что воздух не задерживался на предметах, наполнялась только ею одной. она была бездетной, и оттого она была громкой, и страстной, и у нее не было тайн прошлого. Саша решил, что жизнь пропитала ее существо и ему хочется любить ее.