Страница 12 из 27
у нас осталась фотография, где я, иронично улыбаясь, смотрю вдаль, а он, стоя возле квадроцикла по колено в грязи, хохочет, зажмурившись.
потом мы поехали к небольшому озеру в заводи и, скинув одежду, с разбегу прыгнули в воду с деревянного мостика. был такой же июнь, как сейчас, только пять лет назад. в этом июне вода была темной и непрозрачной, как лимонад «Байкал», и сохранила первые касания хаотичных ног и рук друг о друга.
мы лежим, два тела, как два диких цветка, вьющихся по ограде, в рассвете, на краю пепла — его сбрасывает ночь. тела, знающие друг друга, способные к адаптации без потери. мы читаем письма Джойса к Норе, хаотичные как мы(сли). я помню ту ночь, это было темнее всего, что я мог тебе дать, — и тело мое (или твое) становится бесконечным, продолжением сна из букв. да, любовь моя молится на этот призрак нетленной красы в кротких глазах твоих, и, молясь, валит тебя на живот и говорит безмолвно о желании, невозвратимом; мы масло, мы пища, мы вода. я плачу от красоты мига — любовь неописуемая в своей телесности на нашем стыдливом языке, что облизывает самым пошлым извивом наступающий день в тебе. я запоминаю тень приоткрытых губ на простыне измятой и тоскую по только что завершившемуся мигу, тоскую по тебе — в твоих объятиях, я симфоническая женщина, пиши мне, но крупно и мутно, как солнце дождя в панталонах. я помню так многое из того, чего не помнишь ты, потому что мы делимся на две функции: действие и запоминание; ты — он — вжимает меня в жизнь. не одного его я желаю, — но любой капли его существа, разлитой в пространстве, любой линии, соединяющей два места на глобусе, меридианной и параллельной, запаха древесной смолы, или холода влажного камня его языка, или правдивой ноты чьего-то похожего голоса.
я тону под памятью, но как же сильна и гадка реальность. отвращение кафеля, непрошеного касания и плена стен, отвращение пиксельного экрана, невыразительных слов, небезопасности. я не могу утонуть, я отказываюсь от этой игры. мне пора спать, любимый. слышу, как в трубке он глубоко вздыхает. но я не могу представить его лица. чуждого памяти. страшно быть здесь в пространстве кафеля.
вернувшись в кровать, почувствовав себя в безопасности, я снова думаю о нем, далеком и морском. глажу себя по животу и груди, спускаюсь к трусам и замираю. передо мной встают лица моряков-соседей и заслоняют грубое любимое лицо другого моряка. моряка, который думает обо мне. я отдергиваю руку и отворачиваюсь к стене. скорее бы уже уехать.
*
зачем нам просыпаться ведь нам просыпаться некуда
наконец-то мы дети, и мы порождаем сами себя
в этом безвоздушье, где ты, у меня больше нет
незаполненных полостей
нет недостатков
без тебя во мне я обречена существовать с пустотой
я обречена заполнить ее новой жизнью
но ты натягиваешь презерватив
лишая будущее дома
чтобы помочь мне обрести
счастье наполненности
без чувства долга
*
не называй меня цветком
кожа ветра
защищает меня от будущего
я помню о твоих снах
в которых мне не было места
и я властна войти в те сны
раздвинув руками полотна пыли
но я хочу быть горда
и давать тебе право
самому выбирать грех желания
*
чтобы меня любили
я могу притвориться нефтью
ее вязкое темное громкое
я возбуждаю сама себя
я и есть недра
мы лежим, два тела, как два диких цветка, вьющихся по ограде, в рассвете, на краю пепла — его сбрасывает ночь. тела, знающие друг друга, способные к адаптации без потери. мы читаем письма Джойса к Норе, хаотичные как мы(сли). я помню ту ночь, это было темнее всего, что я мог тебе дать[5], — и тело мое (или твое) становится бесконечным, продолжением сна из букв. да, любовь моя молится на этот призрак нетленной красы в кротких глазах твоих, и, молясь, валит тебя на живот и говорит безмолвно о желании, невозвратимом; мы масло, мы пища, мы вода. я плачу от красоты мига — любовь неописуемая в своей телесности на нашем стыдливом языке, что облизывает самым пошлым извивом наступающий день в тебе. я запоминаю тень приоткрытых губ на простыне измятой и тоскую по только что завершившемуся мигу, тоскую по тебе — в твоих объятиях, я симфоническая женщина, пиши мне, но крупно и мутно, как солнце дождя в панталонах. я помню так многое из того, чего не помнишь ты, потому что мы делимся на две функции: действие и запоминание; ты — он — вжимает меня в жизнь. не одного его я желаю, — но любой капли его существа, разлитой в пространстве, любой линии, соединяющей два места на глобусе, меридианной и параллельной, запаха древесной смолы, или холода влажного камня его языка, или правдивой ноты чьего-то похожего голоса.
Нефть
И мы росли из всякого сора, и мы разгребали сор.
Нина Петровна не знала даты своего рождения, поэтому, когда выросла, выбрала седьмое января — день рождения Иисуса. не прилагая больших усилий, она действительно была похожа на праведницу. я помню ее уже совсем старой, за день до смерти. она соорудила себе большую шапку из фольги с расходящимися в стороны кусками проволоки и полулежала в ней с закрытыми глазами, что-то бормоча. она пыталась избавиться от головной боли с помощью рекомендаций какого-то провидца из телевизора. у нее было осунувшееся лицо с маленькими глазами, покрытыми желтой пеленой. приступы бормотания преображали ее полное старческое тело — она словно становилась меньше и громче притом. ее монашеский голос возносился к потолку комнаты и расходился по нему в соседние, где я учила уроки, а моя бабушка по материнской линии, Марина, готовила обед. я боялась Нину, мне казалось, что в какой-то мере она действительно соединяется с космосом и каждый день становится все ближе к нему. участковый врач как будто тоже жил у нас дома. он приехал как раз вовремя, когда она снова начала уноситься к небесам в своей шапочке, и констатировал, что у нее резко понижается сахар в крови и потому прабабушка впадает в своеобразный транс. бабушка стала давать ей сладкое, иногда запихивала насильно, разжимая ей рот, как кошке, которая отказывается принимать таблетку от глистов. кстати, кошек она тоже пыталась заставить лежать у нее на голове или груди, вычитав в журнале «Будь здоров», что они вытягивают из тела негативную энергию. к восьмидесяти годам она уже перестала уповать на Бога, в честь которого избрала себе дату рождения и образ жизни.
моя бабушка говорит, ее мать всегда была странной. она родилась и выросла в селе Александровка Самарской области и там вышла замуж за красивого черноволосого нефтяника по имени Саша. в семье все удивлялись, почему он женился на ней. Нина Петровна тряслась, когда переступала порог своего дома, не поднимала головы при ходьбе. не умела смотреть людям в глаза и вообще боялась жить. она не была красивой, харизматичной или проницательной. ее основными состояниями были страх и смиренное спокойствие.
в начале 1945-го Александру исполнилось восемнадцать и его отправили на фронт моряком. к маю он успел только пройти обучение, и его тут же демобилизовали. по профессиональному образованию он был бурильщиком и недолго работал на Самарской Луке. после войны, в 1946-м, советское правительство решило расширить область поисков на острове. в южной части все месторождения, разрабатываемые японцами, были высосаны до основания, а в северной части их просто было мало. прадеду предложили переехать на Сахалин, где уже начинались активные работы по освоению месторождений. он согласился, ни с кем не обсуждая этот вопрос, и поставил молодую молчаливую жену перед фактом.
мне кажется, быть якорем и быть праведником — почти одно и то же. она плыла без сопротивления, взбиралась на ступеньку поезда, держась за поручень, но едва ли желая держаться. больше трех недель они добирались до острова с грудным ребенком на руках. она устала и терпеливо ждала какого-то привала, но по прибытии получила лишь долгий путь в таежную чащу. комары пили ее кровь и, должно быть, выпили всю, что оставалась.
5
В абзаце курсивом выделены цитаты из любовных писем Джойса к Норе в переводе С. Соловьева.