Страница 12 из 39
– Крепкий парень.
– Да уж, – согласилась Нянька. – Таких бы нам…
– Цыц, – строго остановила её Мокошиха, – он ещё до места не дошёл.
Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и.... Что это? Изба? Нет, избы другие, а это… дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.
На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю – всё-таки – избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.
– Вот и дошёл, – сказал над ним женский голос.
– Пить, – попросил он.
Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край… вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в черноту забытья.
Напоив его, Нянька озабоченно посмотрела на просвет бутылку, проверяя, сколько осталось коньяка.
– Обойдусь, – отмахнулась Мокошиха. – Наговорённая полотнянка есть ещё?
– Как не быть, – ответила Нянька, ставя бутылку и рюмку на тумбочку у его изголовья. – Пропотеет, водкой разотрём и переоденем. Ты пойди ко мне, повались на часок.
Грибаток на них уже не было. За дверью послышались чьи-то осторожные, но не крадущиеся шаги.
– Сивко к скотине пошёл, – пояснила Нянька.
– Дельный мужик, – согласилась Мокошиха. – Справишься одна?
– Бабы уже встали, – ответила Нянька.
Мокошиха зевнула, пришлёпнув себе рот ладонью.
– И впрямь пойду прилягу. Позавтракаю со всеми и пойду.
– По свету пойдёшь? – удивилась Нянька.
– А и чо тут такого? – лукаво удивилась Мокошиха.
Они обе негромко рассмеялись и посмотрели на него. Рыжий лежал неподвижно, на спине, но повернув голову и прижавшись щекой к подушке. Лицо влажно блестело от выступившего пота, и дышал он тяжело, жарко, но это уже был обычный жар.
Мокошиха легко подхватила свой узелок и вышла.
– И вам утро доброе, – донёсся из коридора её спокойный голос.
Нянька оправила на нём одеяло, подоткнув под ноги и с боков, пощупала влажный горячий лоб. Он шевельнул обмётанными губами, но глаз не открыл.
– Ну и спи себе, – погладила спутанные влажные пряди Нянька, – во сне болезнь уходит.
– Ну да, Старшая Мать, – вошла в повалушу Большуха. – Как он?
– Горит ещё, – ответила Нянька. – Посиди с ним, а я сейчас. На кухне кто?
– Цветна с Красавой. Вот хотим Мокошихе, раз уж она здесь, Орешка показать.
– А отчего ж и нет, – согласилась Нянька, пряча под платок бутылку с коньяком и выходя из повалуши.
Оставшись одна, Большуха огляделась. Надо будет вещи Рыжего достать и повесить, и сундучки его оба достать. Плох был, понятное дело, трупом лежал, а сейчас уже видно, что оклемается. В дверь заглянула Красава.
– Ну, как он?
– Живой, – ответила Большуха, проверяя, не расшатались ли вбитые в стену для одежды гвозди.
– О Лутошке говорил чего?
Большуха фыркнула.
– Не видишь, что ли, горит мужик, очунеется когда, скажет.
Красава вздохнула, разглядывая тяжело дышавшего во сне Рыжего.
– Напрочь мужика ухайдакали.
– А ну не каркай, – вошла в повалушу Нянька. – Живой, значит, встанет.
– Вчера-то…
– Вчера оно вчера и было. Работать ступайте. Большуха, пригляди там.
– А как же. Мокошиха-то с нами сядет?
– А с кем ещё? Что там для неё, я приготовила. Сама не смогу, ты отдашь.
В приоткрытую дверь заглянула Трёпка. На неё тихо цыкнули в три голоса, и она исчезла, даже рта не открыв.
Выпроводив Большуху с Красавой, Нянька снова села на своё место у его постели. Вгляделась во влажно блестящее от выступившего пота лицо и улыбнулась.
– С возвращением тебя, парень.
Он шевельнул губами, будто услышал и хотел ответить.
Темнота была тёплой и мохнатой. Он бесстрашно и бездумно плыл в этой темноте. Было тихо и спокойно. Правда, голова какая-то тяжёлая и мысли путаются, но после того, что было… это даже не пустяки, ещё меньше. Не надо куда-то бежать, что-то делать. Он не знает почему, просто знает. Аггел, что-то не то. И не надо, он будет спать. Как жарко. Но после того снега, чёрного и белого льдов, белого кафеля жаркая темнота даже приятна.
Где-то далеко звучат голоса, мужские и женские. Он не понимает, даже не разбирает слов, но знает: это не опасно, он может спать. Спать, спать, спать… в большом заснеженном лесу, в маленькой избушке, возле горячей печки, спать, спать, спать… Ничего нет, только жаркая темнота и покой… Ничего больше нет. И не надо…
572 год
Зима
4 декада
3 день
Усадьба жила своей жизнью. В своё время наступило утро, проснулась рабская половина, у всех свои дела, свои хлопоты. Но первый вопрос о Рыжем.
– Как он?
И радостно передаваемое от одного к другому. Живой! Горит, правда, но жар – это уже обычное дело.
– Понятно, полежи голым на снегу.
– Сколько там?
– Девки, не видели?
– На градуснике? За тридцать.
– Ого!
– Пока до коровника добежал и то прочувствовал, а тут-то…
– Хватит языки чесать! Работать ступайте.
Нянька продолжала сидеть у постели Рыжего, время от времени давая ему глотнуть из рюмочки. Он пил, не открывая глаз, но уже глотал и пару раз даже попытался прихватить зубами край рюмки.
– Ишь ты, распробовал никак, – ухмыльнулась Нянька.
– Старшая Мать, – заглянула в повалушу Басёна, – Мокошиха уходит. А тебя хозяин кличет.
– Тьфу ты, – сплюнула Нянька, пряча бутылку под платок, – как оно сразу всё. Посиди с ним, не тереби только. И чтоб не раскрылся, пока горит.
– Ага, ага, – закивала Басёна.
Нянька быстро забежала в свою повалушу, оставила там в укромном месте бутылку и рюмку и вошла в кухню.
Мокошиха сидела у стола, держа на коленях Орешка. Орешек, смеясь во весь рот, бесстрашно дёргал её за выбившуюся из-под головного платка прядь.
– Экий ты баловник, – качала головой Мокошиха, но прядь не убирала и тоже смеялась.
– Хозяин кличет, – сказала ей Нянька.
– А то я одна дороги с подворья не найду! – фыркнула в ответ Мокошиха. – Ну, баловник, иди к мамке, жить тебе да жить родителям на радость.
Покрасневшая Цветна забрала Орешка.
– А вот, – она пугливо оглянулась на дверь в коридор к хозяйской половине, – что он его своему учит…
– А и пускай, – кивнула Мокошиха, – тятька родный плохому не научит, и ему поговорить с кем будет, отойдёт сердцем.
Нянька уважительно поклонилась Мокошихе, а за ней и остальные женщины. Мокошиха ответила общим поклоном, быстро закуталась в свой большой чёрно-синий платок, подхватила лежавший на табуретке у двери на двор узелок, убрав его под платок, и вышла.
– Большуха, порядок чтоб был, – строго сказала Нянька, уходя из кухни.
Спал Коррант, неожиданно для себя, крепко и спокойно. Хотя такой денёк выдался, что… ну ладно, обошлось и вспоминать нечего. Проснувшись в своё обычное время, он полежал, прислушиваясь, не доносится ли с той половины вой, которым в посёлках отпевают умерших, но звуки были обычные, утренние. Значит, что? Выжил Рыжий? Ну… Ну, тогда что? Тогда у него есть шанс. Если Рыжий выживет и сможет работать, даже не в рейсах, хотя бы только в гараже, то… тридцать две тысячи в гараже окупятся не очень скоро, но всё равно это уже будет… прибыток. Прикинем варианты. Первую стычку он выиграл, но мало ли что у этой сволочи припасено, нет, что может быть припасено, какая подлость наиболее вероятна в этой ситуации? Ситуёвина – как говаривал училищный капрал, учивший их ставить, а главное снимать мины-секретки – хреновая, всего не предусмотришь, но опять же, что наиболее вероятно?