Страница 14 из 22
— Давай налью, — предлагаю я.
— Спасибо. — Он протягивает бокал. — Только не рассказывай ничего Марте. Обещай. Я не должен такого говорить. Зря я столько наболтал.
— Разумеется, я ничего ей не скажу.
— Зря я столько наболтал, — повторяет он. — Дело в том… Иногда просто накапливается.
Мы молчим. Кристоффер время от времени шмыгает носом. Я беру его за руку и сжимаю ее ладонями. Не знаю, что сказать: все будет хорошо, дела наладятся — что-то в этом духе.
— Я заметил, что ты расстроилась, когда Марта предложила выкупить твою долю, — произносит он после паузы.
— Это как сказать, — отвечаю я.
— Можешь сказать правду.
— Да. Да нет.
— Я думал о том, каково это все для тебя. Ты так мало говоришь.
Он думал об этом. Он думал обо мне.
— Иногда… — Я делаю глубокий вдох, потому что рыдания уже сдавливают грудь. — Случается, что мне… что мне только… как бы это сказать, мне только хочется, чтобы кто-нибудь… — Ничего больше выдавить у меня не получается. — Мне просто немного одиноко, — добавляю я.
Он пододвигает свой стул к моему и обнимает меня, я тыкаюсь носом в его футболку. Я ощущаю мягкую ткань толстовки, она пахнет Кристоффером. Я поднимаю ноги на стул и прячусь в его объятиях как ребенок.
— Думаю, ты заслуживаешь лучшего, — говорит он.
— Скоро ты скажешь, что мне надо больше прислушиваться к телу, — замечаю я.
— Но прислушиваться к телу действительно важно, — отвечает он, смеется и шмыгает носом.
— Хочешь кусочек моего пледа?
— Спасибо, — говорит Кристоффер, и я пододвигаю свой стул вплотную к его и укутываю пледом нас обоих.
Он сидит, откинувшись назад, подбородок свисает к груди. Моя голова покоится у него на плече, так намного теплее, я жду, когда он зашевелится и скажет, что пора ложиться спать, но он этого не делает, просто сидит, прижимаясь ко мне всем своим большим и теплым боком, а я позволяю теплу перетекать из его тела в свое, такое возможно, и я это ощущаю. Мы долго так сидим, кажется, он уснул. Ему ведь тоже хочется быть здесь, рождается мысль в глубине моего пьяного разгоряченного и размягченного мозга, он хочет быть здесь со мной. Я поднимаю голову и вдыхаю запах его шеи, как же он хорош, он дарит ощущение безопасности. Я беру его за подбородок и целую. Его сухие губы сомкнуты.
— Хм-м… — Кристоффер моргает и крутит головой.
«Он хочет, — думаю я, — он хочет, он хочет».
Я целую его еще раз и пытаюсь разомкнуть его губы при помощи своих. На судне, очень медленно идущем по фьорду, гулянка. Судно очень далеко, мне видны только его огни, но звук прекрасно разносится по фьорду, я слышу музыку и крики и даже различаю некоторые слова. Музыка звучит громче, и народ начинает подпевать: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким».
— Ох, рокеры хреновы, — произносит Кристоффер, и неясно, разговаривает он сам с собой или со мной, а потом он засыпает.
Я наклоняюсь к его груди, он не шевелится, только причмокивает во сне, я глажу его по животу, просунув руку под футболку, и оставляю руку у него на животе, он тоже теплый. Мне не холодно. Голова кружится, и я надеюсь, что меня не начнет тошнить, и вот я тоже засыпаю, начинает светать.
Я ПАДАЮ НА КОЛЕНИ в туалете и засовываю два пальца глубоко в рот, рука становится влажной от рвоты, желудок сжимается. Всякий раз, когда я закрываю глаза, кажется, что меня вывернет, я стону, меня прошибает пот, и я корчусь в судорогах, прежде чем мой желудок опорожняется. В рвоте куски чего-то красного, надеюсь, это севиче, я собрала волосы рукой и прижимаю их к шее, другой рукой помогаю себе сохранить равновесие, я опять опускаю голову в горшок и корчусь в очередной судороге, из глаз льются слезы. Потом я кладу голову на фарфоровый унитаз, хватаю ртом воздух и испытываю освобождение, опустошение и облегчение, я чуть не засыпаю, лучший способ привести организм в порядок — хорошенько проблеваться. В моей голове продолжает звучать песня дурацкой рок-группы: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким». Я долго стою под душем, опустив руки, пока не начинаю оживать, несколько раз делаю воду погорячее, а потом чищу зубы и разглядываю свое отражение в зеркале. Сегодня я кажусь себе старой. Две отходящие от уголков глаз глубокие морщины пересекают виски. Я все равно красива, это факт. «Ничего не случилось, — говорю я себе. — Ты спокойно можешь выйти на улицу, ничего не случилось». Где-то в глубине я дрожу от напряжения, в животе горит преступный огонь, ничего не случилось, но чуть было не случилось, так нельзя, но так чуть было не случилось.
Марта с мамой сидят за столом в кухне и пьют чай. Олея рисует, сидя на полу. День уже давно начался, на улице облачно и ветрено. Я проснулась в саду рано утром от того, что замерзла до костей, Кристоффер проснулся раньше меня и ушел в дом, укутав меня пледом. Я рухнула в постель и отключилась, проспала несколько часов, проснулась от биения крови в висках и сухости во рту и в горле. Кажется, он мне снился, надо с ним поговорить.
— С днем рождения! — Я обнимаю маму, надеюсь, от меня не несет перегаром, она отвечает:
— Спасибо, Ида! — И тоже обнимает меня.
— Где остальные? — спрашиваю я.
— Стейн ушел на пристань, — говорит мама. Марта не отрывает глаз от телефона. — Кристоффер еще спит.
— Ой, — произношу я, выдавливаю из себя смешок и поворачиваюсь спиной к маме, чтобы приготовить кофе.
К Марте я тоже не могу повернуться, боюсь, она что-нибудь заметит на моем лице. «Ничего не случилось, — твержу я себе, — ничего не случилось, мне нечего стыдиться». Мне ужасно хочется встретиться с Кристоффером, увидеть его здесь, в этом помещении. Нам надо поговорить о том, что произошло, думаю я, о таких вещах как раз и говорят, но ведь ничего не случилось, но нам надо поговорить о том, чего не случилось, а может, мы и не станем об этом разговаривать, просто будем исподлобья поглядывать друг на друга весь день и знать, что мы кое-что чуть было не сделали, и, может, найдем предлог сходить вместе на пристань привести лодку в порядок. Сегодня вечером мы опять будем пить и останемся за столом, когда остальные уйдут спать, и тогда он скажет, что лучше бы мы были вместе, а я скажу, что так нельзя, что ему не следует так говорить, Марта моя сестра, мы не можем, но как мне лишиться этого, скажет он, ни с кем не могу разговаривать так, как с тобой, у нас совершенно особая связь, не понимаю, как я не замечал этого раньше. Меня раздувает от таких мыслей, от наслаждения, от страха, о, так нельзя, а почему бы и нет, кто знает, что нельзя, а что можно.
— Чем ты занимаешься, Олея? — спрашиваю я в основном для того, чтобы что-то сказать.
— Рисую, — отвечает она.
— Она делает открытку для мамы, — произносит Марта.
— Не надо было этого говорить, если вы задумали сюрприз, — замечаю я.
— Мама, ну скажи… — отвечает Марта и кисло улыбается.
— А ну-ка перестаньте обе, — говорит мама. — Все из-за дачи, да?
— Нет-нет. — Я беру Олею за руку, бросаю взгляд на Марту, но она лишь пожимает плечами. — Пойдем разбудим папу, Олея? — предлагаю я.
Олея открывает дверь в спальню и орет: «Папа-а!» Она очень старается.
— Это мои девочки? — отзывается Кристоффер хриплым, скучным голосом. Потом он видит меня, не здоровается, а просто поворачивается к Олее. Он раздет до пояса и опирается на локоть. Лицо у него гадкое. Такое ощущение, что мне не стоит всего этого видеть, я стою у дверного косяка, раскачиваюсь взад-вперед и чувствую себя полной дурой.
— А почему здесь так плохо пахнет? — спрашивает Олея.
Она усаживается на матрас и начинает подпрыгивать на нем.
— Потому что папа приболел, — говорит Кристоффер.
— Да? — скептически замечает Олея.
— Немножко, — отвечает Кристоффер. — Но я уже почти здоров. — Он заключает Олею в объятия и прижимает к себе, а она радостно визжит. — Ты ведь мой лучший друг? — спрашивает он наигранно строго, зарывшись лицом в волосы дочери и слегка потряхивая ее. — Ты ведь мой лучший друг?