Вернувшись из ада

Меня же отдали этому, обращаются постоянно к нему, значит, он – мой хозяин, а я – его игрушка. Сначала его будет забавлять это, потом он начнёт ломать игрушку и в конце концов сломает. Они иначе не умеют, поэтому моя жизнь закончится именно тогда, ну или если я ему надоем. Жить отчего-то очень хочется, как угодно, но жить, поэтому я решаю делать всё, что захочет хозяин.

Приходит какая-то… Тоже, наверное, из этих, но она как-то очень бережно со мной обращается, что необычно. Впрочем, я начинаю постепенно привыкать к этой игре, дающей мне возможность почувствовать себя не животным. Эта очень талантливо изображает шок, когда стаскивает с меня платье. Из-за того, что я лежу, платье жёстко проходится по спине, и в следующее мгновение я понимаю, что меня сейчас изобьют, ведь я пачкаю своей кровью белые простыни.

Но хозяин сразу же подхватывает меня на руки, затем кладёт лицом вниз, а я готовлюсь к боли. Сейчас будет очень-очень больно, а за крик – ещё больнее, хотя и кажется, что больше некуда. Но моей спины касается что-то холодное, оно совсем не делает больно, просто холодит, как снег… От страха я даже не понимаю, что происходит.

– Герр Вебер, придержите девочку, я наложу заживляющий микст, – я слышу слова, но не понимаю их, зато, кажется, понимает хозяин.

– Наверняка прятала младших детей от палачей, – произносит женский голос. – Потому и вымещали на ней зло. Уве, погладьте её, девочке очень страшно просто от позы.

И хозяин слушается эту, принимаясь гладить меня по голове. Я же совершенно не понимаю, что происходит. Появляется даже мысль о том, что теперь животные считаются людьми, но я понимаю, что такого просто не может быть. Если бы это было правдой, меня бы не подарили этому. Несмотря на то что хозяин, кажется, очень добрый, насколько эти умеют быть добрыми, мне всё равно страшно, конечно.

После того как со спиной делают что-то, меня удерживают в таком положении. Я, кажется, знаю, что происходит. Эти увидели кровь и сейчас чем-то покрыли меня. Через несколько минут станет очень больно, а потом придёт избавительница-смерть. Ведь не могут же эти сделать что-то хорошее! А что, если делать хорошее – это часть игры? Может же это быть частью игры?

Подумав, я понимаю, что вполне может. В это время на меня надевают длинную рубаху, до пяток, но она закрывает меня только спереди, а сзади, насколько я вижу, у неё завязки. Всё правильно, должны же они оставить возможность меня избить… А рубашка, наверное, недешёвая, судя по тому, как мягко она прикасается к коже. Переодев, меня снова кладут на спину, но мне почему-то совсем не больно, только холодит что-то на спине и ниже, но я молчу. Не настолько это неприятно, так что терпеть я могу, не малышка же.

– Герр Вебер, сейчас вы мне поможете, – жёстко говорит моему хозяину палач в белом халате, протягивая ему какую-то бутылочку, наверное, яд. – Дайте Алин микст.

– Сейчас, герр Нойманн, – соглашается юный этот, но вот приказывать мне не спешит. Он гладит меня по голове, отчего мне становится как-то тепло.

Я готова к тому, что хозяин сейчас усыпит мою бдительность, а потом или изобьёт, или ещё что-то сделает страшное. Но я понимаю, что бояться просто устала, поэтому просто приоткрываю рот, демонстрируя ему готовность. Яд так яд, поскорее бы всё закончилось, и тогда будет – я верю, будет – волшебная страна, в которой много хлеба, молока и совсем нет палачей.

Поколебавшись, хозяин вливает мне в рот что-то горькое, отчего я чуть не выплёвываю это назад. С трудом сдержавшись, я глотаю эту горечь и понимаю, что теперь меня ничто не спасёт, а жить остаётся совсем немного. Может быть, хозяин убивает меня не потому, что хочет видеть мои мучения, а совсем наоборот? Вдруг он меня жалеет и хочет убить безболезненно? Как бы то ни было, остаётся только ждать…

Я прикрываю глаза, ожидая того, что неизбежно последует. Но боль не приходит, а вместо этого я начинаю уплывать куда-то в темноту. Последнее, что я чувствую – благодарность этому юноше за свою лёгкую, почти приятную смерть…

Меня ничего не беспокоит, совершенно ничего, но когда неожиданно для себя я открываю глаза, то вижу только хозяина и больше никого. Я понимаю, что уснула, но почему-то не умерла. Значит, яд оказался некачественным, и эти ушли придумывать что-то другое. Хозяин, кажется, дремлет, сидя рядом с моей кроватью на стуле, поэтому я стараюсь ничем себя не выдать. Чем дольше он спит, тем дольше не больно, я точно это знаю.

Что же со мной произошло? Ведь меня назвали дичью и хотели убить, а вместо этого подарили юноше. Наверное, он захочет сделать что-то… Не знаю, как это называется, но говорят, будет очень-очень больно, хоть и не до смерти. С болью я, пожалуй, смирилась, главное, чтобы не бросили живой в крематорий, потому что это очень страшно. Крематория-то я всё равно не избегну, став пеплом, но лучше, чтобы я к тому времени ничего не чувствовала… Хотя кто меня спросит?

Пытаюсь вспомнить жизнь до лагеря, но перед глазами какие-то смазанные картины. Наверное, действительно та жизнь мне просто приснилась, а лагерь был всегда.

Уве Вебер

Алин как-то очень покорно принимает и переодевание, и микст после этого. Впрочем, стоит с неё снять платье, как сразу же открывается кровотечение из ран на спине, она сильно пугается, я вижу это, поэтому, почти не отдавая себе отчёта в своих действиях, беру её на руки. Герр Нойманн творит преобразование очистки – оно, как душ, смывает всё, потому что сейчас Алин под воду никак не засунешь… Потом он просит меня положить девочку на живот. И вот, когда я вижу её со спины, чуть не всхлипываю.

Она страшно и не раз избита – просто живого места нет. Герр Нойманн достаёт баночку с заживляющим микстом, начиная наносить его мягкими плавными движениями. Густой прозрачный гель сразу же темнеет, становясь бордовым, что это значит, я, впрочем, не знаю. Затем он всасывается в кожу, оставляя вместо шрамов и открытых ран тонкую кожицу, после чего фрау Вернер надевает больничную накидку на Алин, а я переворачиваю девочку.

Она смотрит на меня обречённо, кажется, уже приняв свою судьбу, как она её себе воображает, – по крайней мере, такое у меня возникает ощущение, а вот потом сама соглашается на микст. Я всё ещё нахожусь под впечатлением увиденного, потому помогаю ей выпить, после чего Алин сразу засыпает. Герр Нойманн удовлетворённо кивает, значит, всё происходит именно так, как должно.

– Такая вот девочка спасла меня, – негромко произносит фрау Вернер.

– Но погодите, – целитель явно удивлён. – Вы тогда должны были быть совсем юной!

– Мне два года было, – вздыхает учительница. – Такая вот девочка спрятала меня, и я не попала в газовую камеру. Я не помню ни номера её, ни как она выглядела, только ласковые руки – и всё…

– Поэтому вы к ней так отнеслись, – кивает герр Нойманн. – Я могу вас понять, но что мы будем делать?

– К мальчику она привязалась, похоже, – герр Шлоссер внимательно смотрит на меня. – Уве, подумайте ещё раз: сейчас ещё не поздно всё переиграть, но затем она может просто в вас вцепиться. Вы готовы к такому?

– Я готов, – спокойно киваю я в ответ, хотя внутри отнюдь не спокоен.

Я отлично понимаю, о чём говорит заместитель ректора, и не могу не задуматься. Тогда, после экскурсии, нам рассказывали о мужчинах и женщинах, переживших лагерь и находивших «якорь» в жизни. Возможно, для Алин я становлюсь именно таким «якорем», или же она просто считает меня меньшим злом. Может же так быть? Помню, читал о подобном или фильм смотрел.

Из-за Лауры я в последнее время всё больше погружался в себя, находя успокоение в книгах, поэтому мне кажется чем-то знакомым поведение Алин. Что-то есть в ней такое, хотя мой разум не может принять того, что видят глаза. Не может в современном обществе существовать настолько худенькая, почти прозрачная, но очень сильно избитая девочка с номером на руке. Просто не может! Я не могу даже представить, что она видела и через что прошла…