Страница 9 из 14
В сыром подвале под низкими каменными сводами стояло невыносимое зловоние. Волоковые оконца скорее добавляли сквозняков, чем проветривали помещения пересыльной тюрьмы при Управе благочиния. Федор Глинка измучился в первые же пять минут и теперь боролся с подступающей мучительной тошнотой. Обер-полицмейстер Петербурга, пожилой франт Горголи, невозмутимо помалкивал и прижимал к носу надушенный платок. Генерал-губернатор лица не закрывал, лишь теребил нервно галстук, проходя среди нечистот и полустертых охранных заклинаний. Трое английских квакеров, первыми осмотревшие тюрьмы с дозволения императора, в негодовании указывали высокой комиссии на обветшалые потолки, наскоро подпертые столбами, не мытый, кажется, со строительства здания пол и осклизлые корки плесневелого хлеба.
Надзиратель бубнил монотонно, перечислял имена и вины заключенных.
– От рождения года семьдесят два, в заключении уже двадцать два года, отправляется на жительство в Олонецкую губернию.
Старик с угрюмым равнодушием склонился перед высоким начальством.
– Кого убил-то, дед? – спросил его Милорадович.
– А жану, вашство.
– За что?
– А гуляла, сучье племя!
– И не жаль тебе ее?
– Пошто жалеть, вашство? – изумился старик, аж голову поднял. – Нешто курву жалеть надобно?
– Господь наш блудницу помиловал, – сурово возразил ему Милорадович. – Про Магдалину слыхал?
– Не слыхал, – заинтересовался старик и тут же горько пожаловался: – Где слыхать, как я попа лет десять не видывал? Вашство, дозвольте просьбочку, чтоб уж отправили по этапу поскорее, а то помру тут без покаяния, как собака!
– Постараюсь, дед, – Милорадович бросил арестанту серебряный гривенник. – А ты уж свечку за упокой души убитой поставь, что ли, на том свете тебе зачтется.
– Премного благодарны, вашство, – забормотал дед, вертя в заскорузлых пальцах монету. – Только чтоб за курву еще свечки ставить…
Надзиратель вздохнул.
– Закоренелый народ, ваше сиятельство.
– Погоди-ка, любезный, – остановил его Милорадович и взял за воротник малолетнего замухрышку в волочащейся по полу рванине.
– Ваше сиятельство, осторожней! – охнул Глинка. – Вши кишмя кишат!
Милорадович усмехнулся и осторожно отвернул засаленный воротник драной сермяги.
– Что мы с тобой, Федор Николаич, душа моя, вшей не видали? А отчего у парня вся шея в коростах?
Мальчишка хмыкнул неожиданным басом.
– Ху! Я заразный, вона как та холера!
– Не ври! – строго велел обер-полицмейстер, на миг опустил платок и зорко вгляделся в шею юного арестанта. – От золотухи не помирают. Ваше сиятельство, он кошельки монеткой резал на базаре.
– Ишь, грамотный, про астраханскую холеру слыхал! Сколько же годков тебе, холера? – смеясь, спросил Милорадович.
Мальчишка прыснул тоже, но умолк, потупившись, и только изредка осторожно взглядывал из-под длиннющих ресниц. Какая-то баба, которую под конвоем вели по коридору, крикнула:
– Одиннадцать, ваша милость! Одиннадцать годочков всего, а в одной каморе с душегубцами! Что с того, что монетка у него была наговоренная?
Баба была не стара, пышнотела и даже хороша собой – большеглазая, с роскошной русой косой, одежда в сравнительном порядке. Заинтересованный Милорадович подвел к ней мальчишку поближе, и Глинка пошел за ним следом.
– Что, тетка, твой, что ли, мальчонка?
– Не мой, ваше сиятельство, не мой, господи помилуй, с колдунами якшаться! – отпрянув, затараторила баба. Потом рухнула кулем на колени, пытаясь поймать за руку и припасть губами. – А все здеся без вины страдаем, ваше сиятельство, жрать нечего, дышать нечем…
– Но-но! – прикрикнул надзиратель. – Замолчь, ты, шкура! Без вины она страдает!
– Что натворила? – деловито спросил Милорадович, отобрал у бабы ладонь и снова вытащил кошелек.
– Краденым торговала, ваше сиятельство, – мрачно сообщил надзиратель.
– Я шила! – оскорбилась баба, усевшись на пятки. – Честным трудом зарабатывала, за что ж меня, несчастную, в каторгу?
– Она еще и притон содержала, ваше сиятельство. Трех девок растлила и продала.
Баба метнула на него обиженный взгляд и наново припала к сапогам генерал-губернатора.
– Не верьте, Христа ради, ваше сиятельство, не верьте ему, злодею! Оне сами приходили, токмо ночевать, а я уж им как мать родная…
– Погоди ты кланяться, тетка, – перебил ее Милорадович. – Встань!
Она поднялась проворно и живо, стреляя глазами из-под арестантской повязки.
– Чего изволите, милостивец?
– Скажи, душа моя, ежели тебе дать ведро и щетку с мылом, знаешь ты тут чистюль, полы намыть, чтобы глядеться, как в зеркало?
Обер-полицмейстер насторожился. Баба сперва заметно оторопела.
– Я, ваше сиятельство, из купецкого звания, – но тотчас хитро улыбнулась и обвела взглядом прочих арестантов. – Отмоем, ваше сиятельство, не извольте сомневаться.
– Чай, за ночку с тобой, лоханкой крашеной, разве какая зелень мыть станет, – усмехнулся сидевший неподалеку рослый кандальник, лицо его было изуродовано тремя клеймами, что и возраста не разобрать.
– Молчать! – гаркнул надзиратель и пояснил гостям, виновато взглянув сперва на собственное начальство: – Изволите видеть, опасный разбойник. Деревенским старостой был, приказчика со всем семейством зарезал.
– И куда пересылка тебе, разбойник? – полюбопытствовал Милорадович.
Заключенный расправил плечи так, что звякнули кандалы, и с вызовом уставился на высокую комиссию.
– Мне по нужде бы, ваше сиятельство. Брюхо пучит, терпеть неможно.
В ответ на небывалую дерзость Милорадович спокойно кивнул и повернулся к надзирателю.
– А ну-ка, покажите.
Тот не понял и оробел:
– Виноват-с, ваше сиятельство, что показывать-то?
– А вот как по таким случаям справляетесь.
У отхожих мест комиссия остановилась, но Милорадович заглянул вовнутрь. И тотчас побледнел, отпрянул, захлопнул дверь. Караульные как по команде уставились в пол, придержав разбойника. Глинка заглядывать не стал – и без того мутило до необычайности.
– У вас нужники что, для мужчин и женщин единовременно? – по-французски выпалил сгоряча Милорадович.
Обер-полицмейстер пожал плечами, ответил так же:
– Тюрьма переполнена, ваше сиятельство.
– Ну, хоть очередность соблюдается?
– Нет, ваше сиятельство, – вмешался англичанин, тронув Милорадовича за рукав. – А в женских камерах неотлучно находятся трое солдат. О последствиях без отвращения нельзя и помыслить.
Обер-полицмейстер промолчал и вновь спрятался за платком, но кивнул, подтверждая. Милорадович страдальчески дернул галстук, махнул рукой и арестантам, и караульным.
– Бог мой, идемте на воздух. На сегодня довольно.
Проходя мимо кандальника-душегубца, дружелюбно коснулся его плеча.
– Как человека прошу, душа моя, помоги бабе, чего сидеть-то в… этом? И хороша ведь, Бог мой!..
Глинка мог бы поклясться, что изувеченная клеймами маска презрения и невозмутимости в ответ дрогнула смешливой улыбкой. По крайней мере, горсть серебра кандальник перенял в ладонь без возражений.
Свежий февральский морозец на миг прорвался в зловонный коридор. На улице Милорадович, морщась, прислонился боком к балясине крыльца, запахнул шинель и полез за кисетом. Глинка вытащил новинку – серные спички. Англичане молчали, но с явным упреком смотрели на обер-полицмейстера, который невозмутимо вытирал рот платком и поправлял щегольской галстук.
– Ну и свинарник же здесь, Иван Саввич, – сказал ему Милорадович по-русски, раскурив наконец трубку. – Часто вы тут бываете?
– Достаточно, – Горголи вежливо улыбнулся. – Привык уже, ваше сиятельство.
– И что делать станем?
Горголи пожал плечами.
– Поверьте, я не раз входил в Сенат с соответствующими представлениями. Тюремный устав еще со времен государыни Екатерины требует раздельного содержания заключенных по полам и тяжестям обвинений, но…