Страница 4 из 44
Порта была настроена в высшей степени строптиво. Условия Бухарестского трактата она систематически саботировала, торговые интересы России нарушала, автономные права Сербии, в нем оговоренные, не признавала, а на престолы Дунайских княжеств, Молдавии и Валахии, посадила своих ставленников, обиравших порученные их попечению страны.
В 1816 г. в Стамбул прибыл новый российский посланник, барон Г. А. Строганов. Обширные инструкции, ему данные, свидетельствовали о желании царизма уладить дела с Турцией на основе договоренности, подписанной в Бухаресте: «Россия так же, как и все европейские государства, нуждается в отдыхе», — говорилось в них. «Мои намерения в отношении Порты истинно миролюбивы, — разъяснял Строганову Александр I, — и они останутся таковыми, пока у нее будет желание или возможность по собственной воле поддерживать добрососедские и истинно дружеские отношения с Россией».
Страна наша залечивала глубокие раны, причиненные наполеоновским нашествием. Финансы находились в расстройстве, армия еще только восстанавливала силы, в недрах ее зрело революционное движение, которое впоследствии было названо декабристским.
Строганову предписывалось: в отношении сербов — «добиться для этого народа всех возможных выгод»; подразумевалось утверждение его автономии в рамках Османской империи, возрождение сербской государственности с правом распоряжаться внутренними делами. Что касается Дунайских княжеств, — Строганов должен был позаботиться о соблюдении их автономных прав и о возвращении в молдавскую и валашскую казну 30 млн. пиастров, незаконно собранных с населения турецкими властями. Особо в инструкциях говорилось об обеспечении торговых интересов российских подданных, — о беспрепятственном пропуске судов через Проливы и защите их от берберийских пиратов, лютовавших в Средиземном море.
Пять лет бился Строганов в попытке воплотить в жизнь то, что было записано на бумаге еще в 1812 году. Дело не продвинулось вперед и на вершок. Турки даже выдвинули претензию на пересмотр границы в Закавказье.
На Уайт-холл с, как тогда именовали порой британский кабинет, не без удовольствия наблюдали за топтанием русской дипломатии у османского порога; на балканском фланге, казалось, все было спокойно. Турки не отступали ни на шаг; официальные российские круги, хоть и ворчали, но переходить от слов к делу не решались.
Ситуация круто изменилась в начале 1821 г., и возмутителями спокойствия стали балканские народы.
На полуострове назревали крутые перемены. Кризис османской военно-феодальной системы, опережающее хозяйственное развитие Балкан по сравнению с чисто турецкими землями, уже далеко зашедший процесс культурного возрождения у южных славян, греков, молдаван и валахов способствовали расширению и укреплению их освободительного движения, переходу его на высшую стадию открытого вооруженного восстания против власти Порты.
Зимой и весной 1821 г. оно вспыхнуло, почти одновременно, в Дунайских княжествах и в Греции. В Валахии повстанцами руководил Тудор Владимиреску; во главе греческих отрядов, сформированных в России и перешедших пограничную реку Прут с намерением пробиться из Дунайских княжеств на родину, стоял Александр Ипсиланти.
Александр I сообщение об этих событиях получил в Лайбахе (Любляне), где происходил конгресс Священного союза. Царь был напуган и смущен: пожар вспыхнул поблизости от «собственных владений». К тому же Владимиреску командовал отрядом валашских добровольцев в русско-турецкую войну 1806–1812 гг., имел чин поручика русской армии и был награжден боевым орденом. Еще хуже обстояло дело с греками: оказывается, в недрах царских владений, в Одессе, еще в 1814 г. образовалось общество «Филики этерия»; возглавил его генерал-майор русской службы и царский адъютант князь Александр Ипсиланти, дерзнувший даже направить императору в Лайбах прошение о помощи и покровительстве!!
Александр немедленно осудил «мятеж» греков, — «так как было бы недостойно подрывать устои Турецкой империи позорной и преступной акцией тайного общества». Собравшиеся в Лайбахе коронованные и некоронованные реакционеры во главе со знаменосцем Священного союза, австрийским канцлером К. Меттернихом рукоплескали самодержцу: как-никак, он, во имя принципов легитимизма, бестрепетно попрал государственные интересы России. Чувство удовлетворения испытывали и в Лондоне. Опытные британские политики опасались, однако, что в Лайбахе царь сказал не последнее слово и, по возвращению в Россию его гнев, под влиянием общественности, поостынет. Вспомним строки Пушкина: «Я твердо уверен, что Греция восторжествует, и 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла»… Сам Каслри признавал: «Хотя привязанность императора к своим союзникам хорошо известна, и нескрываемое желание е. в. сохранить мир внушает доверие….в России существует могущественная партия, придерживающаяся иной точки зрения, и она пользуется большим весом в государственном совете, широко распространена в церкви и армии».
Возмущение в России в связи с вестями о зверских расправах над восставшими греками росло, требования активного вмешательства во имя их спасения звучали все громче, а вместе с ними росла и тревога в Британии, как бы традиционные настроения в душе царя не возобладали над верностью догмам легитимизма. В пространной депеше послу в Петербурге от 17 июля 1821 г. Роберт Каслри писал (явно для передачи Александру I): греческое восстание «составляет разновидность того… духа мятежа, который систематически проявляет себя в Европе и приводит к взрыву там, где по какой-либо причине рука правительства ослабела. Его симптомы наиболее разрушительны в Турции, ибо в этой несчастной стране налицо все те страсти и предрассудки, и в первую очередь религиозная вражда, которые придают общественным потрясениям гнусный и огорчительный оттенок».
Дело греков всколыхнуло лучшие умы и сердца на Британском острове. В парламенте правительству пришлось выслушать много неприятного. Все, что предпринимал кабинет, говорил в июле 1822 г. в Палате общин Хатчинсон, «делалось исключительно во имя того, чтобы создать для Турции лучшие условия истребления ее греческих подданных, линия поведения правительства навлечет на него презрение и проклятие потомков». Не менее резко выражались и другие.
Кабинет не обращал внимания на подобные булавочные уколы. Отвечая критикам, Каслри заявил, что было бы безумием браться «за оружие ради установления более эффективного и беспристрастного отправления правосудия в турецких владениях». На деле же Лондон не прибегал даже к бескровному дипломатическому вмешательству в пользу греков. В завязавшейся на Балканах борьбе не на жизнь, а на смерть, все симпатии английского посла в Стамбуле лорда Перси Стрэнгфорда принадлежали Порте. В сентябре 1821 г. он вместе со своими западными коллегами обратился к руководителям повстанцев с напоминанием, что Евангелие требует повиноваться власть предержащим и с осуждением «бунта» против законного государя, в данном случае — султана. Дипломаты как бы «забыли» о повешенных и замученных иереях православной церкви.
Царские сановники сбились с ног, пытаясь сколотить хоть какое-то подобие коллективного демарша в защиту греков, но повсюду наталкивались на отказ. Каслри дал понять, что «британский кабинет хотел бы видеть Оттоманскую Порту одержавшей верх», и таким «простейшим способом устранить осложнения, возникшие на Востоке». Разрыв дипломатических отношений с Турцией, на который царь пошел летом 1821 г., не произвел ни малейшего впечатления в западных столицах. После отъезда Строганова из Стамбула лорд Стрэнгфорд беспрепятственно занял первое место в дипломатическом корпусе османской столицы.
В марте 1823 г. на собрании в лондонской таверне «Корона и якорь» был образован Греческий комитет. В него вошли видные представители либеральной знати (герцоги Глостер, Бедфорд, лорды Дж. Рассел, Гамильтон) и самые знаменитые тогдашние британцы — Джордж Гордон Байрон, Джереми Бентам, Дэвид Рикардо. Комитет выразил свое восхищение «величественным зрелищем нации (греческой. — Авт.), пробуждающейся к свету и свободе» и посетовал на то, что проявляющиеся к ней в Англии сочувствие и симпатии «принесли столь мало активных и благодетельных результатов».