Страница 2 из 44
В августе 1792 г. Каннинг выхлопотал аудиенцию у главы кабинета, Вильяма Питта-младшего, которому поведал о своем желании вступить на стезю политики. Юноша произвел на премьер-министра благоприятное впечатление. Наступали тяжелые времена, назревала открытая схватка с революционной Францией. В этих условиях правящая элита нуждалась в энергичных, волевых и, — парламент есть парламент, — красноречивых молодых людях. 22-летний Джордж обладал всеми этими качествами. Питт обещал ему первое же «дешевое» место в палате общин.
Избирательная система Великобритании была тогда чрезвычайно архаична. Округа не менялись со времен средневековья; во многих так называемых гнилых местечках не насчитывалось и десятка избирателей, их голоса легко покупались. Хороший, недорогой округ «стоил» 300–400 фунтов стерлингов, что составляло годовой доход честолюбивого юноши, поэтому на большую сумму он раскошелиться не мог.
Питт сдержал обещание. Освободился округ Ньютаун на острове Уайт. Местный землевладелец, сэр Ричард Чарсли пригласил горстку избирателей к себе домой, — и, по словам самого Каннинга, появился новый «достойный и независимый член парламента».
25 лет от роду Каннинг стал заместителем государственного секретаря по иностранным делам и под руководством Питта прошел школу Форин оффис. Все силы своего ума, незаурядное красноречие, немалый организаторский талант он посвятил войне с Францией.
Женитьба на Джоан Скотт (счастливая) принесла ему состояние. Но карьера (а тридцати лет от роду Каннинг стал членом Тайного совета) оборвалась в связи с приходом к власти правительства Г. Аддингтона и наметившимися тенденциями к миру. К подписанному в 1802 г. в Амьене договору Каннинг отнесся резко враждебно, и благодарил Бога за то, что не участвовал в подготовке этой «унизительной и позорной сделки».
Мир обернулся кратким перемирием, война вспыхнула вновь, и услуги Каннинга понадобились правительству. В 1807 г. он, уже после смерти В. Питта, занял в кабинете В. Кавендиша ключевой пост руководителя внешней политики. Вскоре Каннинг доказал, что девиз «цель оправдывает средства» для него вполне приемлем. По его настоянию кабинет принял решение о захвате датского флота.
Дания была тогда нейтральной страной и, к несчастью для себя, обладала значительными морскими силами. Каннинга крайне беспокоило то, что достаточно бесцеремонный Наполеон может захватить эту страну, а заодно и ее корабли, и тогда положение «владычицы морей» пошатнется. Решено было упредить эту гипотетическую перспективу. Британская эскадра с сильным армейским десантом под командованием ген. Артура Уэлсли, будущего герцога Веллингтона, и единственным пассажиром на борту, неким Джексоном, уполномоченным предложить Датскому королевству наступательный союз с Великобританией, в начале сентября появилась на рейде Копенгагена. Предложение было отклонено, в чем никто не сомневался, ибо его принятие немедленно повлекло бы за собой оккупацию страны французами, — и тогда пушки с английских судов открыли огонь по городу, сметая дома, убивая мирных жителей, учиняя пожары. Копенгагенский гарнизон капитулировал, датский флот был уведен в британские гавани. Немногие европейские государства, еще сохранявшие нейтралитет, содрогнулись от страха при виде столь вопиющего попрания международного права. Петербург негодовал, Наполеон метал громы и молнии. Но операция была осуществлена. Конфискация португальского флота (или, как было угодно называть эту акцию англичанам, его временная передача) обошлась без бомбардировки Лиссабона. Заодно был занят стратегически важный остров Мадейра в Атлантике. Положение на морских коммуникациях было упрочено. В Сити оценили усердие министра по охране имперских интересов, а торговый город Ливерпуль выразил желание видеть его своим представителем в парламенте.
Сконцентрировав усилия в западной части Европы, Каннинг не упускал из виду и восточные дела, унаследовав и здесь традиции и политику своего учителя, Вильяма Питта-младшего.
Долгие годы, даже века Османская империя находилась на периферии британской внешней политики, Балканы — тем более. Известный историк Гарольд Темперлей описывал создавшееся положение в тонах почти лирических: «…Британский посол спал в своем дворце на берегу Босфора. Великий турок[1] не снисходил до посылки своего представителя на берег Темзы». Действительно, Высокая Порта не проявляла интереса к посылке своих дипломатов (таковых, в европейском понимании, в Турции не существовало) с постоянными миссиями в христианскую Европу: с «неверными» полагалось говорить языком ятагана, пребывание среди них считалось для османского сановника тягостным и даже позорным. Торговля Англии с Ближним Востоком велась, но не процветала, и со всем товарооборотом вполне справлялась Левантийская компания. Что касается Балкан — то образованный европеец помнил, конечно, прекрасную Элладу, озарившую светом своей цивилизации античный мир, но погибшую. Дальше же все кануло в средневековую мглу; было известно, что на окраине континента прозябали какие-то неведомые племена, из которых лучше всего помнили греков, попавших под османское иго.
Россия пробила окно в Европу через Балтику. Но она же, придя (точнее — вернувшись) на черноморское побережье открыла не только для себя, но и для Запада обширный регион Балканского полуострова.
Эта немаловажная услуга вызвала в Лондоне не благодарность, а озабоченность, правда, не сразу. В 70-е гг. XVIII в. внимание и силы британского кабинета поглощала война с восставшими американскими колонистами. С Россией велась выгодная торговля. Из русского леса сооружались корабли его величества, пенька и холст шли на канаты и паруса. Горизонт англо-русских отношений представлялся тогда безоблачным. Выход из Средиземного моря на просторы Атлантики запирала скала-крепость Гибралтар, захваченная англичанами еще в начале столетия.
Но стоило русским войскам прорваться к Черному морю, стоило появиться на карте крошечным точкам, обозначавшим будущие Севастополь и Одессу и другие порты, как в Лондоне ощутили беспокойство: а что дальше? Не выйдут ли русские на просторы Средиземноморья? Не стоит ли, пока не поздно, подпереть Османскую державу для предотвращения подобного развития событий?
Первые признаки тревоги проявились в Великобритании в конце 80-х годов. Поскольку ими был охвачен не кто иной как Вильям Питт, тогдашний премьер-министр, последствия оказались тяжелыми для России, а могло быть еще хуже. Питт способствовал тому, что по ходу войны с Турцией от России откололся союзник — Австрийская монархия, и над Петербургом нависла угроза шведского нашествия — в Стокгольме не оставили мысли о реванше за поражение, понесенное от Петра I, и вступили в войну. Питт даже решил преступить вековую британскую традицию, предписывавшую воевать руками союзников, и принялся снаряжать могучую, в тридцать линейных судов, эскадру. Парламенту опасения премьера показались преувеличенными. Экспедиция сорвалась. Затем на первый план выдвинулась грозная опасность французской революции, что побуждало сотрудничать с Екатериной II. Но семя статус-кво — защиты целостности и неприкосновенности Османской империи для противопоставления ее России — было брошено в политическую почву.
Долгие двадцать лет принцип статус-кво вызревал, можно сказать, без огласки: в Европе бушевали войны, сперва против революционной Франции, затем несколько коалиций держав сражались с Наполеоном Бонапартом. Россия и Великобритания оказались союзниками на главном театре. Стоило ли в таких условиях поднимать вопрос о судьбах Османской державы, чреватый осложнениями, а то и открытым столкновением? О Юго-Восточной Европе в Лондоне не то что забыли, но старались не упоминать о ней всуе. Но не успел рассеяться над континентом пороховой дым, как глава британского внешнеполитического ведомства Роберт Каслри заметил в узком кругу: «Сколь бы варварской ни была Турция, она в системе Европы составляет необходимое зло». О необходимости сохранения Османской империи, а стало быть, и ее балканских владений, в Лондоне помнили крепко. Но провозглашать свои намерения было не ко времени, когда на счету был каждый русский солдат, сражавшийся с Наполеоном. И в 1804–1806 гг. кабинет, в ответ на осторожный русский зондаж относительно судеб Балкан, отделался неопределенными и ни к чему не обязывавшими рассуждениями.