Страница 18 из 44
Увы! Подобные нравы стали не исключением, а правилом в российском государственном аппарате. «Народ онемел и спал с голоса…, — вздыхал Петр Андреевич Вяземский. — Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение».
По части низкопоклонства Бруннов соперничал с Нессельроде. Атмосфера во внешнеполитическом ведомстве воцарилась удушающая: неуверенность в себе, сознание недостатков в образовании, осторожность, стремление согласовать свои шаги со знатью, отличавшие дипломатию Николая I в первые годы правления, были отброшены в сторону. Внешнеполитические успехи вскружили царскую голову, император уверился в собственной непогрешимости. Сотрудники, коим по должности надлежало давать ему советы, превратились в послушных исполнителей его предначертаний — иных к кормилу иностранных дел не подпускали. Таковыми были и вице-канцлер Нессельроде, и Бруннов.
Царь самолично продиктовал Бруннову инструкцию для переговоров в Лондоне. Тот должен был предложить закрыть Дарданеллы для военных судов всех стран и договориться об основах урегулирования турецко-египетского конфликта при участии русской эскадры в экспедиции к египетским берегам, буде такая состоится. На этих условиях Николай I соглашался прекратить действие Ункяр-Искелессийского договора.
Исследователи, отечественные и зарубежные, по разному объясняют причину столь крутого поворота в российской политике, ее перехода, можно сказать, к глухой обороне в вопросе о Проливах: царь ведь повторял британскую формулу 1809 г. Принимать во внимание официальную версию — будто намечаемая договоренность представляла расширенный вариант Ункяр-Искелесси, — невозможно за полной ее несуразностью; В МИДе вошло в обычай курить фимиам владыке по всякому поводу и даже без оного. На наш взгляд, объяснить (но не оправдать!) подобный шаг можно стремлением обезопасить черноморские берега. Таков был смысл предложенной формулы: «закрытие Дарданелл и Босфора как во время мира, так и во время войны провозглашается началом публичного права».
Как сумели царь и Нессельроде обмануть сами себя — остается загадкой: ведь Проливы закрывались фактически с одной стороны. Весь последующий опыт показал, что британский флот с санкции Порты мог появиться в Черном море совершенно беспрепятственно. Так и произошло через 15 лет еще до объявления войны, вошедшей в историю под названием Крымской.
В плане политическом выдвинутое Зимним дворцом предложение (бессрочное!) свидетельствовало об отсутствии каких-либо поползновений на Проливы и тем более — на Константинополь, в чем царизм обвиняли на каждом европейском углу.
Бруннов довольно красочно описал реакцию Пальмерстона при изложении ему царских мыслей (или, в данном случае — недомыслия): «Вы не можете себе вообразить, какое впечатление мое заявление произвело на лорда Пальмерстона. По мере того, как я раскрывал перед ним намерения нашего августейшего повелителя, черты его выражали столь же чувство изумления, как и восхищения». Было от чего!! Случилось нечто из ряда вон выходящее: соперник без боя и не потерпев поражения сдавал позиции и сам предлагал формулу режима Проливов, выношенную в Форин оффис!
И тем не менее переговоры на первом этапе сорвались. Царь хотел, чтобы, в случае необходимости, русские силы единолично появлялись у Стамбула для отпора Ибрагиму. Пальмерстон выражал желание послать в таком случае несколько судов под флагом «юнион джека» — якобы желая продемонстрировать солидарность. Он именовал подобную операцию «морским пикником в Мраморном море». Видеть британские фрегаты, даже в небольшом количестве, у стен сераля было превыше сил Николая Павловича. Он предпочитал послать русские корабли в сирийские и египетские воды, что в свою очередь, не радовало Пальмерстона.
И все же не «морской пикник» послужил причиной разрыва переговоров, а нежелание британского кабинета вступить в ссору, крупную и длительную, с Францией. Выработанная Пальмерстоном формула: Египет, окруженный пустынями, в наследственное владение Мухаммеда-Али, никак не устраивала Париж: победитель ни за что не согласится уйти из Сирии с пустыми руками; навязать британский план ему можно только силой. Король Луи Филипп заявил, что не найдет министерства, готового на принудительные меры против Мухаммеда-Али.
Иные вести поступали из Петербурга. Там с полным безразличием относились к тому, где пройдет демаркация владений Порты и Египта, лишь бы подальше от Балкан. Царь не возражал против выдворения египтян из Сирии. Происходил обмен любезностями, создававшими благоприятный фон для переговоров. Николай преподнес юной королеве Виктории, вступившей на британский престол в 1837 г., роскошную малахитовую вазу; цесаревич Александр Николаевич посетил Англию и был там принят не только с полагающимся этикетом, но и с признаками теплоты. На торжествах по случаю открытия памятников на Бородинском поле присутствовал британский посол Клэнрикард — в сложившейся ситуации его участие в торжествах вполне можно было истолковать как антифранцузскую демонстрацию.
Пальмерстон со свойственным ему самомнением полагал, что с Луи Филиппом и его министрами можно быстро справиться и поставить на место «маленький интриганству ющий Париж». Коллеги по кабинету не разделяли его оптимизма и опасались рушить «сердечное согласие» с Францией ради сомнительной дружбы с Россией. Что Николай I хочет вбить клин между союзниками, было видно невооруженным глазом. Бруннов на встрече с премьер-министром лордом Мелборном высказал мнение, что Великобритания является самым старым и верным другом России; собеседник не возражал. Но к дальнейшим речам посла он отнесся холодно: Бруннов заявил, что царь не считает законным существующее во Франции правление и «передает в руки провидения судьбу его и длительность», единственное желание императора — «чтобы Франция сидела смирно и не пыталась распространять вовне революционные доктрины, в ней господствующие». Вывод — действовать на Ближнем Востоке и заключить договор о Проливах без Парижа. К такому курсу премьер-министр не был готов.
19 сентября Пальмерстон сочинил меморандум о принудительных мерах против Мухаммеда-Али (посылка флота к берегам Сирии и, в случае нужды — высадка десанта; если Ибрагим перейдет в наступление — удар по нему с использованием русских войск в Малой Азии). Кабинет отверг план. Сообщая об этом Бруннову, Пальмерстон не счел нужным скрывать свое сожаление.
Посол собрался в обратный путь: «После четырех недель сражений, маршей и контрмаршей я возвращаюсь, цел и невредим, с оружием и багажом». Он не привык еще к британскому способу ведения дел, который посторонним казался дилетантским, — без многочасовых многолюдных заседаний, а в беседах за чашкой чая или во время уик-энда в поместье. Бруннову представлялось, что в делах полный застой: «Все в большом беспорядке. Главнокомандующего нет. Начальника штаба нет.» Первый лорд адмиралтейства Минто отправился стрелять гусей в Шотландию…
Французам Пальмерстон сообщил, что русский план отвергнут из уважения к их взглядам, и они заупрямились еще больше. Министр попытался протянуть французской общественности пряник, согласившись на возвращение на родину праха Наполеона Бонапарта: «Этот жест умилит общественное мнение на ближайшие месяцы и побудит этих взрослых детей меньше думать о прочих вещах». Останки Наполеона были перевезены в Париж и под приветственные клики многотысячной толпы помещены в Пантеон. Но глава правительства Адольф Тьер на компромисс не шел: Сирию нельзя разрубить надвое, — заявил он в ответ на предложение «прирезать» к владениям Мухаммеда-Али Аккрский пашалык.
В Лондон прибыл новый французский посол, известный историк Франсуа Гизо. Его сопровождала на правах подруги Дарья Христофоровна Ливен. Маститый ученый проявлял все признаки влюбленности и, по слухам, был готов сменить узы Амура на цепи Гименея, однако честолюбивая дама не пожелала превращаться из княгини «просто» в госпожу Гизо. «Свет» пришел в оцепенение и так и не решил, как же вести себя в отношении бывшей хозяйки дипломатического салона. Политики же стояли перед трудной задачей: хотя Гизо и был настроен миролюбивее многих своих коллег, инструкции его связывали…