Страница 35 из 55
Еще раньше оживление консерватизма началось в Федеративной Республике Германии. При этом, в отличие от США, главными барабанщиками новой моды выступили не бывшие левые, а лица, сформировавшиеся в традиционно консервативном окружении{251}.
Одним из первых симптомов такого оживления явилась более интенсивная, чем прежде, публикация последних работ доживавших свой век «корифеев» западногерманского консерватизма, и прежде всего А. Гелена и Э. Юнгера.
В 60-е годы Гелен своей критикой институтов, сложившихся и действующих в капиталистическом обществе, в известной степени способствовал формированию взглядов «новых левых» как в ФРГ, так и за ее пределами. Однако по мере изменения общественной ситуации его аргументация стала во все большей степени играть на руку консервативным силам, поставившим себе на службу и авторитет, приобретенный в свое время автором па совсем другой общественно-политической почве.
Особенно импонировало консерваторам активно враждебное отношение Гелена к принципам и идеалам Просвещения. Распад общественных институтов, свойственный современному капитализму, он объяснял господством идей Просвещения, с одной стороны, и иудейско-христианского монотеизма — с другой. Оба эти фактора, утверждал он, в значительной степени развязали тот негативный исторический процесс, который «все определил заново: переделал, устранил или разрушил жизненные формы, идеалы и представления о нормах»{252}. Соответственно в качестве средства, способного предотвратить распад общественных отношений, Гелен предлагал внести в них элемент «контрпросвещения», учитывающий «негативизм разума» и «деструктивизм интеллекта».
Современную стадию общества А. Гелен определял как «постисторию», т. е. некий заключительный этап развития, когда, по существу, нет уже места социальным переменам как таковым{253}.
Последние рассуждения Гелена опираются на по-прежнему свойственный ему антропологический подход, специально приспособленный к потребностям общественного развития конца 60-х — начала 70-х годов. Он, в частности, исходил из того, что современный человек особенно подвержен тяжкому давлению необходимости самостоятельно принимать решения. Поэтому ему нужна разгрузка, функцию которой призваны выполнять традиционные «священные» институты, сдерживающие и контролирующие природу человека и освобождающие его от тяжкой необходимости решать все самому. Разрушение этих институтов, эмансипация индивида от традиционных авторитетов государства, церкви и семьи, происшедшие, по мнению А. Гелена, в послевоенные десятилетия, привели к тому, что индивид, ощущая страх перед стремительным развитием общества, тоскует по порядку, который гарантировал бы ему стабильность и безопасность. Из этого, согласно Гелену, следует, что охранительные тенденции, проявляющиеся в обществе, вызваны не конъюнктурой, а отражают сущностные характеристики человека.
Кризис институтов буржуазного общества Гелен объяснял тем, что они приобрели деструктивный характер, повинны в отчуждении людей от государства, не «спасают» их друг от друга и не гарантируют им порядка и стабильности. Поэтому необходимо вернуть институтам первоначальный охранительный смысл; тогда общество стабилизируется, достигнув состояния, где не будет места социальным переменам, опасным для человека{254}.
Последние писания Э. Юнгера были, в свою очередь, посвящены критике прогресса как такового. Путь, по которому движется человечество, утверждал престарелый бард германского шовинизма, завел в трясину. Все, что происходит вокруг современного человека, никуда не годится. На земном шаре не осталось белых пятен. И это очень плохо, ибо лишило человека возможности проявить свои лучшие качества искателя и авантюриста. Изобретения заменили собой откровения, а это, в свою очередь, способствовало исчезновению божественного начала. Дух живого творчества испарился, поскольку интуицию заменила вычислительная машина. Даже война потеряла «свое героическое начало». В войнах XX в. солдата с его «этическим ореолом» вытеснил техник.
Первопричина такого хода событий, согласно Юнгеру, — высокомерный и самодовольный человеческий разум, который автор символически окрестил Прометеем. Именно он повел людей по кривой дороге ложного мудрствования и несчастий. Ведь повсюду, где ступает нога Прометея, земля начинает полыхать и дымиться{255}.
Однако главную струю в оживлении западногерманского консерватизма внесли не стенания «корифеев», а публицистическая активность относительно молодых теоретиков, в первые ряды которых выдвинулся Г.-К. Кальтенбруннер. Уже в 1972 г. под его редакцией был выпущен сборник неоконсервативных «эссе» «Реконструкция консерватизма»{256}. Вслед за ним вышли одна за другой книги «Консерватизм в международном плане», «Консервативный вызов», а затем «Трудный консерватизм»{257}. В них наиболее полно отразились основные черты той идеологической модели, с которой консервативные деятели рассчитывали выйти на завоевание современного им мира.
Было бы напрасным искать в книгах Кальтенбруннера, а также его единомышленников, согласных или несогласных с ним по частным вопросам, сколько-нибудь стройной и непротиворечивой теории консерватизма. Ее нет и быть не может, ибо логическая непротиворечивость органически чужда консерватизму. Консерваторы обычно даже бравируют этим, подчеркивая, что для них важны откровение и интуиция, а не разум. Тем не менее консервативная модель не может существовать без некоторых постулатов, образующих базу для дальнейших умозаключений.
Какова же эта база, если судить о ней на основании высказываний Кальтенбруннера?
Формулируя общий подход к проблеме, он считает необходимым обратить особое внимание на то, что новый консерватизм не может и не должен быть простой реставрацией прежнего.
«Консерватизм не представляет собой некую неизменную вневременную идею, чуждую развитию, не зависящую от исторических перемен. Именно консерватор нашего времени знает, что не только многое изменилось, но и что многое нужно изменить. Упорная приверженность статус-кво — явление реакционное… Ряд норм, надежд и моделей надлежит похоронить, а некоторые забытые — вновь открыть. Под развалинами и нагромождением обломков после крушения веры в прогресс мы обнаруживаем взгляды и мерила, которые могут стать для нас обновленными старыми («старо-новыми») источниками силы.
Выражаясь парадоксально, нужна философия революционной заботы о сохранности…»{258}
Уже из этого пассажа становится очевидной та органическая двойственность, которая свойственна консерватизму, в том числе самому современному, и является его уязвимым местом. Он не может открыто провозгласить себя врагом любых перемен или тем более сторонником простого возвращения к прошлому. В этом случае он отрезал бы себе пути завоевания сколько-нибудь массовой поддержки: ведь неудовлетворенность сегодняшней реальностью и тем более состоянием прошлого капиталистического общественного устройства — реальный факт, характеризующий состояние общественного сознания. Чтобы оградить себя от обвинений в окостенелости, теоретики консерватизма подчеркивают различие между своей позицией и реакционностью (в свое время этим делом занимался еще Мёллер ван ден Брук). В то же время консерваторы не в состоянии преодолеть ту основу, на которой зиждется вся их система ценностей: убеждение в том, что прошлое в принципе лучше настоящего. Отсюда — постоянное стремление говорить о переменах, но переменах ретроградного свойства.
Это еще более отчетливо видно при обращении к формулируемым Кальтенбруннером основным чертам, присущим консерватизму. Первую из них он определяет как преемственность, понимая ее как верность традициям и ценностям, а следовательно, и заботу о создании материальных и духовных условий, при которых традиции и преемственность были бы восприняты и реализованы обществом.
Второй чертой консервативного мировосприятия Кальтенбруннер считает стабильность, которая, по его мнению, является главным условием, делающим возможным создание истинной ценностной ориентации человека. Значение стабильности тем больше, чем интенсивнее процесс изменений, которому подвержено общество.