Сны над Танаисом

Я увидел в глазах Эвмара растерянность.

- Аминт, ты ведь знаешь мысли разных философов... - опустив взгляд, сказал он. - Как отличаешь ты истинное семя от... сорного?

От его вопроса я опешил. Некоторое время мне в голову не приходило ни одной ясной мысли.

Помню, что от окна потянуло слабым сквозняком, и я снова ощутил легкий прилив соснового аромата. Словно солнечные блики на речной глади, в моих глазах снова промелькнули обрывки ярких впечатлений детства на Хиосе... Я увидел ясное утреннее море и влажную ладонь отца, по ней неуклюже карабкается маленький краб. Отец смеется и тянет ко мне руку, а я прячусь назад, сразу и радуясь, и страшась крохотного чудовища...

В следующее мгновение я ответил Эвмару. То была мысль, новая для меня самого.

- Я не слишком самонадеян, - сказал я ему, - и не уверен, что избрал истинный взгляд на вещи. Однако мне кажется, что я всегда пользовался простым сравнением. Когда я читаю какой-либо философский труд или слушаю чьи-либо советы, моя душа невольно, в тайне от моего рассудка, сравнивает новое знание с лучезарностью и теплотой детских воспоминаний. И если при свете их душа видит в словах изъян, если прочитанное или услышанное, подобно грязному дыму, начинает заволакивать мою светлую память, душа сразу отступается от такого знания... как от сорного.

Эвмар вздохнул с облегчением.

- То, что рассказал тебе я, не затуманило твое детство? - полушутя спросил он.

- Нет, - твердо ответил я. - Никогда.

Эвмар вдруг рассмеялся и затем, уже сдерживая смех, произнес важным тоном:

- Снова ты удивляешь меня, юный искатель мудрости.

Я знаю: он повторил слова христианина Закарии, когда-то обращенные к нему самому.

Под утро мы расстались.

- Если мне удастся обезвредить боспорское жало, - сказал Эвмар, уходя, - и стенам Танаиса останется противостоять только варварам, а не коварному демону в ахейском шлеме, значит, долг мой будет исполнен... Не медли с отъездом, - предупредил он меня. - Не искушай судьбу.

- Дай мне еще два дня, - попросил я его: мне показалось, что именно двух дней должно мне хватить, чтобы собраться в дорогу, разыскать флакон с сосновым маслом и проститься с Танаисом.

Эвмар пристально посмотрел мне в глаза.

- Пусть будет так, - сказал он твердо. - Но только два дня.

В то утро корабль на Хиос уже был готов к отплытию.

Напоследок мы обнялись. Никто из нас не прятал слез...

Я снова остался в своем доме один. Сон уже не шел, и я, чтобы не отдаться тоске, вновь принялся за сборы.

В тот, предпоследний, день я лишь однажды вышел со двора на улицу. Мне пришлось почувствовать себя скорее пленником, чем свободным гражданином Танаиса. Брат приставил к дому небывалой силы охрану. Когда я шел по улице, мне, наверно, мог бы позавидовать Гуллаф.

Сновидение пришедшей в свой черед ночи не предвещало никаких роковых событий. Утро было ясным, проникнутым особенной свежестью и голубизной. Частые и легкие порывы прохладного ветра напоминали о близости моря. Когда я, присев во дворе на скамью, углубился в свои мысли, мне даже почудилось, что я - на корабле, вдали от берегов.

Тревога стала нагнетаться незадолго до полудня. Я увидел брата: он был сосредоточен и хмур. За короткое время у него в некой четкой последовательности побывало множество людей из военных и гражданских начальников. Они входили в дом быстрым шагом и вскоре уходили. Дольше остальных задержался начальник армянских стрелков.

- Что-то готовится? - осмелился я спросить брата.

Он с трудом отвлекся от своих тайных хлопот и обратил на меня взор.

- На агоре соберется толпа, - коротко, воинским тоном, ответил он. - Будь осторожен. Лучше всего тебе там не появляться вовсе.

Как я мог не ослушаться брата: я был слишком молод, и мое сердце противилось начальственному тону Никагора, которого в детстве мать всегда крепко наказывала, если он обижал меня.

Ясность и чистота в воздухе с течением дня не исчезли. Однако стал меняться оттенок. Голубизна постепенно уступила пространство золотистому, а следом - красноватому отблеску. Им подернулось небо, кольцо горизонта и все предметы вокруг. Мне почудилось, что вместе с краснотой в воздухе появился едва приметный новый запах - горячей глины.

Я вышел на угол площади, когда она уже была полна народу. Кто властвовал над душами и умами? Конечно же, то вновь был старый жрец, великий иерарх, творец тайных, зловещих замыслов. Речь его не была нова. Он вновь говорил об упадке эллинской славы, о лицемерии и узколобости городской власти. То были обычные его слова и обычный ход мысли. Однако никогда раньше не становилось мне столь тревожно, как в те мгновения. Я заметил, что голос старика особенно тверд, и с особым вниманием слушают его торговцы и менялы. Я ощущал, словно живые соки переходят в жреца от толпы, подобно воде, всасываемой корнями. Что случилось с Городом? Померкла ли память об отце? Или вправду с уходом римлян и смертью отца Город потерял хозяйскую руку и потянулся к новой сильной власти над собою... Никагор. Что можно было сказать о нем? В Городе его уважали, но он был всего лишь сыном Равенны, хорошим воином, лохагом - но не патриархом и властителем. Ему шел тридцать первый год, и уподобиться силой духа отцу он не мог.

Не переглядываясь и не перешептываясь, каждый сам по себе, слушали горожане речь Аннахарсиса. Солнце уже клонилось к закату, и тени Западных башен потянулись на площадь, постепенно покрывая толпу. Страшная догадка, словно вспышка молнии, поразила меня. Я замер, затаив дыхание.

Я вдруг прозрел, что день и миг, когда тайное способно стать явным, настал... Однако вместе с этой возможностью небеса ниспосылают людям иной выбор, противоположный; не истиной, но ядовитой ложью в этот роковой миг могут насытиться души людей и затем уже неисчислимо долгое время будут они неспособны принять правду.

Не боги, но сами люди делают окончательный выбор между истиной и ложью - вот что прозрел я. Жрец Сераписа Аннахарсис воспользовался тайным мигом, чтобы насытить сердца ложью, он явился на площадь воином тьмы. Никто, кроме меня, не прозревал ни скрытой миссии жреца, ни противостояния мировых сил на агоре Танаиса. Никто, кроме меня, - значит, я был призван вступить в поединок со жрецом.

Мысли мои смешались. Я оглядел толпу и в ужасе подумал, что опоздал - и при первых же моих словах меня забросают камнями. Сердце билось в груди, словно испуганная мелкая птаха, одежда прилипла к спине. Стараясь унять дрожь, я поднялся на ступени храма Аполлона Простата.

Я поднялся над толпой горожан, я уже был у всех на виду, но вниманием пока владел старый жрец. Во рту у меня было сухо, и когда я пытался облизать губы, язык едва поворачивался. Казалось мне: все потеряно, я не смогу выговорить ни слова, разве что издать какой-нибудь пустой громкий звук, подобно козлу, и меня засмеют... Сотни страхов и сомнений слетелись в мою душу... Я был готов улизнуть прочь... но цена бегства, словно край пропасти, удержала меня от последнего, позорного шага. Я выстоял и справился с дыханием.

Я дождался, пока жрец прервется, - и ринулся в бой.

- Граждане Танаиса! - выдохнул я, и словно горячая волна окатила меня всего с головы до ног. - Танаиты и эллины!

В глазах, повернувшихся на меня, я не увидел изумления, я увидел иное - мстительное недоверие.

"Пусть побьют, - подумал я, - уже с отчаянной злостью, - хоть умру не постыдно".

- Великий жрец, пророк Высочайшего, уже убедил вас в правоте своего слова, - с трудом сдерживая ярость, произнес я. - Не стану убеждать вас в обратном, не стану приводить свидетельств в защиту тех людей, которых заклеймил отец фиаса Высочайшего. Напротив, я попытаюсь внести в его речь большую ясность.

Я не видел старика, я отвернулся от него, боясь, что он своим острым, безжалостным взглядом расстроит мое обвинение.

- Совсем недавно, - продолжил я, - на этой же площади я предлагал вам подумать над странной последовательностью наших бед и несчастий. Гибель Белой Цитадели, пожар в храме, убийство Аполлодора, сына Демокла, ночной разбой меотов... Многое случилось в этом месяце, многое напугало нас. Теперь я повторяю, сограждане: все это - плоды одного помысла... Вас убедили, что страшное кощунство свершил Аполлодор, будучи невменяем, но я утверждаю, что поджигателем храма был не он - он оказался лишь безвинной жертвой, и боги отомстят за него... Здесь был он убит, на этих ступенях, на месте, где стою я. И вот, сограждане, я утверждаю, что истинный поджигатель храма и Белой Цитадели - здесь, на площади, среди нас с вами, сограждане. Если сердца ваши еще не совсем ослепли, вы увидите его. Оглянитесь вокруг - и в ы увидите его.