Сны над Танаисом

Но я вспоминаю их с уважением. Я благодарен им за их сытные обеды, за их невозмутимость по отношению к моему дурному характеру и за прекрасную библиотеку.

Как-то я просидел две ночи кряду, рассчитывая геометрическое толкование Песни Песней. Я подарил его авторство верховному жрецу "третьей буквы". Он пришел в восторг. Так я расплатился со своими новыми учителями, и железные врата выпустили меня прочь.

Я уже начал принюхиваться к понтийским ветрам, ветрам с моей родины, однако течение судьбы увлекало меня теперь в глубину Египта, в дряхлеющее сердце жреческой державы - в Мемфис.

Мой Гений подсказывал мне, что там я найду себе скорее врагов, чем единомышленников, но он же упорно вел меня в новый водоворот: там, в Мемфисе, меня ждала встреча с людьми, равными мне по силе прозрения, там мне суждено было узнать, как жить дальше.

В Мемфисе я встретил сильных. Даже среди служителей Сераписа, алебастрового бога, зачатого царским скипетром, я нашел людей, прозревавших тени в глубинах времен, огненный вихрь в глубинах земли и пыльные дороги в небесных сферах. И они жили за железными вратами, высокими вратами, но я устал от одиночества и потянулся к ним душой. Мне уже почудилось, что среди них я наконец пойму, кто я и зачем я зрячее других.

Мою силу сразу признали. Меня обхаживали и боялись, как боятся алтарного огня на корабле. Я прошел посвящение. Когда я испытал могильную тьму и тишину, миновал подземные лабиринты, завесы огня и воды, видения демонов и чудовищ, искушение плоти поцелуями обнаженных красавиц и вышел на свет, высоко держа над головой факел, - солнце ударило мне в глаза. Я на миг ослеп. Когда же я вновь поднял веки, я увидел, что передо мной разостлано белое одеяние "посвященного", а мои новые братья стоят вокруг меня в слезах умиления. Я пригляделся к их слезам, и мое сердце похолодело от ненависти. Я понял, к чему им сила и зачем они выводят на стенах знаки бытия, укрывая их железными вратами. Не от глупости и невежества толпы укрывают они тайну. Не совершенство сердца нужно им, но совершенство власти, власти безупречной, как оскал леопарда, живучей и неистребимой мечом, как легион крыс, снующих по городским подвалам, - власти над душами людей, духами, царями и стихиями.

Я едва сдержался, чтобы не бросить факел на лучезарно-белую ткань.

- Ты мнишь из себя пустынного льва и хочешь свободы, которой никогда не достигнешь, ибо ты человек, а не бог, - по-учительски ласково сказал мне верховный жрец, легко разгадав мою душу, - Ты не прошел последнего испытания. Ты не полюбил своих братьев. Хочешь уйти - иди.

Он указал мне на железные врата, открыть которые было бы не под силу и фаланге Александра. "Белые братья" как один презрительно усмехнулись. Я оценил врага, но почувствовал, что сейчас смогу сделать то, что никогда не мог и больше никогда не сумею. В моем сердце ненависть вступила в союз с гордостью - в тот миг я был непобедим любым оружием, побеждающим живую плоть. Я прошел воду и огонь - теперь мне предстояло пройти железо.

Не ответив ни слова, я разделся донага. Я пошел вперед широким шагом и у самых врат задержал дыхание. Я прошел сквозь врата, как сквозь куст терновника - вся моя кожа осталась на заговоренных узорах внутреннего слоя ворот.

От боли я не устоял на ногах и упал на мостовую. Теряя сознание, я еще успел испугаться, что прилипну к камням всем телом.

Меня подобрала шлюха из Римского квартала. Она обмазала меня сметаной, завернула в простыни и отпоила козьим молоком. Я прожил у нее полгода.

"Посвященные", оправившись от изумления и трезво поразмыслив, решили мою судьбу за меня: для них я был слишком сильным и чересчур осведомленным. Они меня выследили. Но их наемным убийцам я заморочил головы, и ночью, в сумраке нашей лачуги, они перерезали друг друга.

Надо было уходить, забрав с собой Синтию - так звали мою спасительницу. "Братья" не простили бы ей моего исцеления.

Сил на уговоры тратить не пришлось. Италийка-полукровка, всю жизнь прожившая в Мемфисе, Синтия только о том молила богов, чтобы перенесли ее в Рим и сделали любовницей магната или преторианца. Все ее разговоры сводились к одному: скопить бы денег, завести бы удачное знакомство - и в Рим, без оглядки.

Наутро после суматошной поножовщины, в окружении холодных трупов, я кое-как успокоил насмерть перепуганную хозяйку, пообещав, что уже через месяц она будет жить в Риме и на хорошем месте. Синтия, не раздумывая, прихватила с собой пару тряпок и дешевый браслет и первой выскочила из дома.

В Александрии удача уже не сопутствовала мне. Я не сумел наняться на корабль в Италию: мы попали в пору, когда эллинов брали неохотно - было принято им платить больше, чем африканцам и арабам, а отступать от этого правила считалось дурным знаком для плавания.

Праздная морская прогулка с любовницей обходилась недешево, и десять дней мне пришлось зарабатывать на торгах безвредным обманом: я пускал из ушей огонь и выплевывал мелких птах. Наконец подвернулся богатый римский торговец, у которого я свел бельмо, и он радушно пригласил нас на свою галеру, отказавшись от платы. На вырученные деньги я купил Синтии благовоний и красивых нарядов. В пути я обучил ее кое-каким фокусам для забавы тучного и добродушного купца и уговорил его устроить Синтию в Риме.

Мне удалось сдержать свое слово: через месяц Синтия уже роскошествовала в столице - об этом я узнал от нее самой спустя почти десятилетие.

Корабль причалил в порту Мизена. Здесь купец задерживался, и я, слезно простившись с Синтией, поспешил в Рим. Недоброе предчувствие гнало меня прочь с Остийской дороги, ведущей к одним из южных врат Города, но любопытство пересиливало: мне не терпелось взглянуть на славу и мощь императоров, и я лелеял надежду чинно побеседовать с умными людьми.

Рим встретил меня проливным дождем. Улицы были пусты и скользки. Навстречу, вскипая и пузырясь, катились грязные ручьи. С крыш Авентинского холма тянулась вниз кисловатая гарь, а вдали, на Палатине, великие врата Септиммия Севемра стояли цвета гнилой древесины и открывались в серые неподвижные тучи. Слава Империи предстала передо мной в своей последней правде. Помню, что безрадостно усмехнулся: мне стало жаль потерянного времени.

В недобрый час попал я в Великий Город. Дождь сорвал гладиаторские бои, и горячечная жажда легкой крови копилась теперь в стенах Города зловещей досадой. Даже промокшие до костей псы, прибившись вплотную к стенам, под козырьки крыш, не затихли, а судорожно взвывали вслед.

Моя судьба - попадать в дурные истории, когда справедливость остается утверждать не силой молитвы и грозного пророческого жеста, а силой и точностью удара.

На площади в Велии я протиснулся через толпу возбужденных зевак, которым небесная вода была нипочем. Я увидел, как несколько плебеев из вольноотпущенных избивают рабов - носильщиков паланкина. Сам паланкин был опрокинут. Его хозяин - пожилой, благородный человек в сенаторской тоге с алым кантом, видно, только что поднялся на ноги, - вся его тога была в грязи. Он, тяжело опершись на борт паланкина и прижав другую руку к животу, слабым голосом звал на помощь. Толпа отвечала ему хмельным хохотом и свистом.

Позднее я узнал, что надругались над Гнеем Аврелием Масветом, одним из сенаторов, неугодных Александру Северу, вернее, не ему - он был настолько мягок, что и муха едва ли могла стать ему неугодной, - а его свирепой матушке Мамее.

Центурионы, обязанные прекратить это позорное действо, будто нарочно попрятались, и я без труда нашел глазами истинных вдохновителей избиения: трое преторианцев с дурными ухмылками на лицах стояли поодаль, в колоннаде храма.

Я обернул кулак кожаным ремнем и уложил по очереди всех подкупленных драчунов. Одного из них, вытянувшего из-за спины нож, пришлось искупать в сточной канаве.

Толпа, подавшись назад, затихла и начала редеть.

Я помог сенатору добраться до дома, назвал ему свое имя, а от приглашения и денег отказался.