Страница 24 из 124
Когда я всплыл, моих друзей совсем своротило набок. Оказалось, они уже обсуждали проблемы наркомании, легкомысленно перепрыгнув с темы на тему.
…Пусть наркоманами не становятся, а рождаются, азартно соглашался Славин, пусть каждый десятый изначально предрасположен к нейрохимической зависимости. Это, конечно, большой процент, но речь-то о другом… (Забавно было слышать подобное от шалопая, который зависел от алкоголя напоказ, не скрываясь по подсобкам.)…Речь о том, что внутренняя тяга, потребность бежать из реальности есть у каждого человека! И заглушается она чаще всего страхом. Если зелье дает желаемый кайф, но при этом наносит непоправимый вред организму, то применение его связано с неизбежным стрессом, поскольку человек, в отличие от подопытных крыс, знает о последствиях. А теперь представим, что наркотик перешел в своем развитии на следующую ступень: стал почти безвреден и не вызывает никакой иной толерантности, кроме психологической. Это, дорогие товарищи, нынешний этап, гвоздил он. Психоволновая техника и все такое… Не так уж грезогенераторы безвредны, как кому-то хотелось бы, квалифицированно возражал Банев, потому что никакое излучение не бывает безвредным, и не знают об этом разве что спившиеся историки… Ну пусть, пусть, отмахивался Славин. Теперь представим, что найдено средство, которое не просто дарит кайф, но при этом оздоравливает организм. Осознали, представили? Это будет третий и последний этап — наркотик, который продлевает жизнь. В условиях, когда сдерживающий страх превращается в свою противоположность, что может остановить подсознательное стремление к кайфу? Человек с нормальной эндокринной системой тоже хочет прожить долгую здоровую жизнь. А то, что платой будет наша осточертевшая реальность, разве это плата, разве это не дополнительный приз? Разум, увы, проголосует «за» и, тем более, инстинкт самосохранения…
— Ты сгущаешь краски, — спокойно сказал Банев. — Игра ума, не имеющая отношения к здешним странностям. Ты ведь про этот город говорил, правда? Кстати, Ваня, вам хочется снова испытать слег? — неожиданно обратился он ко мне. — Простите, конечно, за глупый вопрос.
Они оба посмотрели на меня. Выдохлись, говоруны, вспомнили, что не одни на свете.
— Почему глупый? — сказал я. — Раньше хотелось.
— А если бы слег продлевал твою бесценную жизнь? — тут же кинул Славин.
Я пожал плечами. В чем-то он был прав, по крайней мере в отношении сдерживающего страха. К счастью, миф о том, что слег можно сделать безвредным, не подтвердился. И к той, без ложной скромности, панике, которую мне удалось вызвать своей книгой среди обычных людей (по Славину — людей со здоровой эндокринной системой), быстро добавилось вполне рациональное отторжение чисто медицинского свойства. А если бы нечем было подкрепить взошедшие в обществе побеги страха?
— Ты валюту обменял? — спросил Славин.
— Да.
Он подмигнул Баневу этак хитро:
— Тогда пожелаем товарищу хороших снов.
Тот не отреагировал. Виктуар опять смотрел на дом Строгова, и во взгляде его было что-то больное, жалкое. Я тоже посмотрел. Некто в белом костюме медленно спускался по ступенькам крыльца; шляпа на тесемках потерянно болталась за спиной. Ноги человека словно веревкой были опутаны, и словно тяжеленное бревно тянуло его плечи к земле, и держался он руками за щеки, а щеки-то пылали, украшая мраморное, лишенное загара лицо… Я не сразу его узнал. Это был Сорокин, председатель европейского Союза Писателей. Добрел до мостовой, постоял, раскачиваясь, и двинулся прямо на нас, никого вокруг не замечая.
Мы тактично отвернулись. Славин чуть слышно пробормотал:
— Однажды став зрелей, из скучной повседневности ты входишь в Строгий Дом, как в кабинет рентгеновский…
Веселиться было не над чем, впрочем, Славин и не веселился. Не знаю, о чем в эти неловкие минуты думали мои братьяписатели, я же думал о том, каково оно — спускаться по этой лестнице. Жалко было Сорокина, жалко было Строгова, но больше всего — себя; и я отчетливо понял, что сегодня туда не пойду. Завтра. Сделаем это завтра… Сорокин проследовал мимо, однако дружеская болтовня больше не возобновлялась. Бессмысленная пауза тянулась бы вечно, если бы с неба не явился характерный звук, а на набережную не опустился бы полицейский вертолет, распугав дружную компанию чаек. Из кабины выбрался лейтенант Сикорски.
Офицер увидел «кузнечик», брошенный под финиковой пальмой, и потемнел лицом. Потом он обнаружил меня. Его роскошные уши встали торчком, как у кота. Он приблизился враскачку и спросил, показывая на «кузнечика»:
— Чей это аппарат?
— Откуда нам знать? — на редкость честно удивился Банев. По-моему, эта штука давно тут стоит.
Не поверить ему было невозможно. Сикорски расстегнул ворот форменной рубашки и вытер ладонью взмокшую холку.
— Я был почти уверен, что найду вас, Иван, — сказал мне лейтенант. — Мы вас повсюду ищем. А я им говорю: он у Строгова, у кого же еще…
Это был конец. Я мысленно застонал, потому что сомневаться не приходилось: именно здесь, именно сейчас мой незадавшийся отпуск развалился окончательно.
— Что случилось, Руди? — кротко поинтересовался я.
Он осмотрел меня с ног до головы, обратив особое внимание на разбитые костяшки пальцев:
— Я вижу, вы спорили о литературе. О, это небезопасно.
— Итак, — напомнил я.
— Не поймите превратно, — сказал он, — но мы снова вынуждены снять с вас показания. Половина «Олимпика» видела, как вы разговаривали с Кони Вардас. Это сотрудница отеля, припоминаете?
— Ну и что с того? — возразил я.
— Мы ведь не спрашиваем вас ни о чем другом, Иван, — сказал он с упреком. — В конце концов, это ваше дело, какими приключениями скрашивать свой досуг. Проблема в том, что вы, вероятно, были последним, с кем разговаривала эта женщина.
Я молча ждал. В груди у меня вдруг что-то разболелось.
— Сеньорита Вардас убита, — объяснил лейтенант Сикорски, испытующе глядя мне в глаза. — Зарезана в массажном кабинете. Пройдемте, пожалуйста, в вертолет.
Он жестом указал путь и через силу улыбнулся.
Надпись над входом в гостиницу опять сменилась. Теперь там горело: «ПРИЯТНЫЙ ВЕЧЕР!», для того, видимо, чтобы никто не перепутал. Бассейн, подсвечиваемый изнутри, сверкал, как гигантский бриллиант; воздушные светильники, удерживаемые невидимыми нитями, парили над головами; и по углам фасада, во всю высоту здания, переливались жемчугом вертикально размещенные лозунги, «СПОКОЙСТВИЕ» — справа, «УВЕРЕННОСТЬ» — слева… Я уселся в парке на площади, прямо возле памятника, и принялся ждать. Было у меня ощущение, что мне есть чего ждать, и я решил перестать прятаться. Если Жилин все еще кому-то нужен, этот кто-то обязательно появится, потому что лучшее место для свиданий трудно подыскать.
Изменения, произошедшие с этой карликовой страной, потрясали. Не то чтобы она стала еще более цветущей, в этом смысле как раз, скорее, наоборот — я знал чертову уйму мест на планете, где комфорт был несравнимо выше. Странным образом изменились люди. Конечно, попадались и привычные, назовем их так, экземпляры, но погоды они не делали. Слова «ложь», «алчность» в самом деле превратились в худшие из ругательств, причем подшучивать над этим мне больше не хотелось. Люди желали добра каждому встречному, и не по принципу «турист всегда прав, лишь бы платил». Они не притворялись, вот что было самым странным. Или я ошибался? Кто же вас подменил, удивлялся я, устраиваясь поудобнее на жесткой парковой скамейке, что за эксперимент по выведению нового человека? Может, и впрямь мудрый Строгов что-то увидел в местных метаморфозах? Тогда почему ему так плохо?
Отвечать мне никто не торопился.
Все бы ничего, но при чем здесь, собственно, деньги? Я вытащил из кармана смявшуюся пачку и нашел один динар. Купюры имели несколько необычный цвет: соломенный с зеленоватым отливом. Это был цвет золота — настоящего, без примесей, в котором отсутствует какая-либо рыжеватость. И точно такую же окраску принимает омела, когда высыхает (оттого, кстати, эти шары и зовутся золотыми). Символ города в виде высохшей омелы плюс золотой динар — они удачно дополняли друг друга. Что это, совпадение или тонкий художественный расчет? На обратной стороне купюры в диаметрально противоположных углах размещались стилизованные рисунки двух молекул, словно взятые из школьного учебника: одну я узнал сразу, аш-два-о, вода. Вторую узнал тоже, напрягши воображение и эрудицию, — углекислый газ, це-одва. А на лицевой стороне, в центре композиции, было голографическое изображение хрустального шара с загадочной дымкой внутри, сквозь которую угадывалась человеческая ладонь. Что ж, у авторов местных денег амбиций было не меньше, чем у первопоселенцев Нового Света…