Страница 25 из 36
Хокинс бормотал и ворчал. Во сне он смотрел в зеркало, исписанное тысячью чужих иероглифов, а за ними на него смотрело лицо, не его собственное. Лицо напоминало лицо женщины-психиатра, с которой ему пришлось беседовать перед тем, как его приняли в экспедицию.
Я мог бы сказать, что был взволнован и ошеломлен всем этим чудом… но это было бы неточно.
Его сновидения становились суетливыми, слова неразборчивыми. Психиатр из сна скептически посмотрела на него.
На самом деле, в первый раз, когда инспектор Трой вытащила меня из тесной маленькой «Манты» в теплое жидкое нутро ядра Амальтеи, проявив при этом удивительную для такой хрупкой женщины силу, мой разум был настолько заполнен мыслями о Марианне, что я мало обращал внимания на окружающее. Перед моими глазами почему-то возникла картина, как она и Мейс лежат в клинике перед пробуждением. Вот они просыпаются, а я вспоминаю как Марианна выглядела недавно…
Новое видение предстало перед ним во сне. Он громко застонал. Его глаза распахнулись в темноте. Сердце у него колотилось очень медленно, а на лбу выступили капельки пота. Он пошарил в мешочке на стене рядом с собой, нашел салфетку и тщательно вытер пот.
Хокинс никогда не сможет стереть из памяти ужасное, почерневшее, окровавленное лицо Марианны, лежащей без сознания внутри обломков «Лунного Круиза».
Но не прошло и двадцати четырех часов и все лопнувшие клетки были заменены, кровь исчезла с ее изуродованного лица, а кожа снова стала гладкой и свежей, как у десятилетнего ребенка. Красота Марианны ранила его сердце.
Хокинс делил крошечную каюту с профессором. — Жилищный кризис, появились трое новых членов команды. Но работа по исследованию корабля-мира велась посменно, и на данный момент Хокинс был здесь один. Он знал, что не скоро снова заснет. Его сон был слишком ярким.
Он не задумывался (во всяком случае, сознательно) о том, что будет делать со своими впечатлениями о увиденном, когда вернется в цивилизацию. Существовали различные соглашения о конфиденциальности и контракты, которые он подписал перед тем, как подняться на борт, но ограничения действовали лишь до тех пора не будут опубликованы научные результаты экспедиции. Форстер пообещал, что не намерен откладывать публикацию и не намерен затыкать рот своей команде.
Хокинсу пришло в голову, что на мемуары тех, кто действительно был на месте этого величайшего в истории человечества события, будет большой спрос, в том числе и на его собственные. Конечно, близость Рэндольфа Мэйса побуждала мечтать о славе.
Может быть, его сон пытался ему что-то сказать? Пока он все равно не заснет, не помешает начать делать кое-какие личные заметки. Он потянулся за своим диктофоном, включил его и начал шептать. Он начал с того места, где кончился его сон.
Вот Мэйс и Марианна проснулись и заговорили с присутствующими. В основном говорил Мэйс. Поскольку в клинике было мало места, я наблюдал за разговором на мониторе в кают-компании и это было хорошо, поскольку сомневаюсь, что смог бы удержать руки от горла Мэйса. Эта телевизионная персона довольно хорошо известна, но в жизни он выглядит гораздо хуже, чем на экране. — Высокий, довольно мертвенно-бледный человек с редеющими волосами. В общении с другими добродушный. Но это добродушие поверхностное, чисто профессиональное. В глубине же души он плотояден.
— Полагаю, это такой же большой сюрприз для вас, как и для меня, — заявил Мэйс так, как будто он просто явился на обед чуть раньше оговоренного срока. — Я думаю, вы уже знаете, что это моя…
Была только малейшая пауза перед следующим словом Мейса, но это было более, чем достаточно, чтобы заставить меня покраснеть.
— …помощница, Марианна Митчелл.
— Мы, конечно вам рады, — произнес профессор с невозмутимым лицом, срывая свою неискренность. — И что же случилось? Масса неприятностей, очевидно. Почему бы вам не рассказать нам об этом?
Мэйс начал рассказывать нам историю скромного героизма — о своих Геркулесовых усилиях наладить неисправную программу системы маневрирования капсулы, в надежде обеспечить мягкую посадку на Амальтею. Мы уже знали, что это ложь. И, без сомнения, Мэйс знал, что мы знаем, что он лжет, но он ничего не мог с этим поделать, так как прекрасно понимал, что бортовые самописцы фиксируют каждое его слово и что все, что он скажет, может быть использовано против него на неизбежном расследовании катастрофы Космическим Советом.
Профессор вежливо не перебивал его. Когда Мейс наконец выдохся, я ждал, что Форстер разоблачит его ложь, но вместо этого профессор сказал:
— Рад сообщить, что вы встанете на ноги в течение нескольких часов. К сожалению, мы не скоро вернемся на Ганимед, а Амальтея все еще находится на карантине, объявленном Космическим Советом. Так что, боюсь, вы застряли здесь с нами надолго.
Мэйс изо всех сил старался выглядеть подавленным этой новостью. А профессор продолжил:
— Но когда и если вы будете в состоянии, мы будем рады любой помощи, которую вы и мисс Митчелл окажете нам, (вы можете себе представить мое потрясение, когда я услышал это), потому что, видите ли, сэр Рэндольф, мы недавно сделали совершенно необыкновенное открытие.
Я взглянул на Марианну, пристегнутую ремнями и системой жизнеобеспечения. Она была такая же голая, как в день своего рождения, — факт, о котором я бы не упомянул, если бы не мое острое осознание того, что Мэйс парил в том же виде рядом с ней. Что-то атавистическое шевельнулось во мне. Мне захотелось прикрыть ее чем-нибудь. Я решил завоевать ее вновь.
Хокинс сделал паузу, чтобы вытереть вспотевшее лицо, и затем продолжил нашептывать:
То, что говорил профессор, не соответствовало действительности. При любых других обстоятельствах, учитывая то, на что мы наткнулись, мы были бы рады дополнительной помощи, но сэр Рэндольф Мэйс был змеей, и профессор это знал. И оставался вопрос, как на законных основаниях отказать ему в доступе к связи.
Как только мы собрались в кают-компании, вне пределов слышимости людей в клинике, Форстер сказал:
— Они могут идти, куда хотят, и записывать, что хотят. Но они ничего не заберут и ничего не передадут до того, как мы вернемся на Ганимед.
— Я не вижу, как мы сможем помешать, если он попытается починить рацию в своей капсуле? Тем более, что на самом деле, она не сломана. — Сказал Мак-Нил в своей обманчиво вялой манере и было понятно, что он что-то замышляет.
— Об этом не может быть и речи, — с удовольствием ответил Форстер. — Я на тебя надеюсь. Он не сможет ее починить.
Я в этот момент включился в разговор, все еще терзаясь мыслями о Марианне:
— Неужели мы даже не сообщим Ганимеду, что с ними случилось?
Фостер позволил себе намек на улыбку:
— Нет, Билл, я подозреваю, что у нас тоже произойдет сбой связи — такой же, как у капсулы сэра Рэндольфа. К сожалению, через день или два снимут карантин и мы больше не будем находиться под защитой Космического Совета. И если мы сумеем задержать вмешательство внешних сил, у нас будет возможность получше узнать наших гостей.
После этих слов в моей голове прозвенело: новые возможности — Марианна и я, и без связи с внешним миром…
Но Форстер еще не закончил, у него был еще один туз в рукаве.
— Но прежде чем мы потеряем связь с остальной Солнечной системой, я зарегистрирую заявку на Амальтею. Она поступит на Ганимед, а потом в Манхэттен, Страсбург и Гаагу, прежде чем Мэйс и его… хм… ассистент освободятся от медицинского снаряжения.
— Как вы можете это сделать, сэр? — Опять вмешался я. — Позвольте мне констатировать очевидное. — Космическое право запрещает частным лицам претендовать на астрономические тела.
Форстер одарил меня своей фирменной кривой ухмылкой, подняв одну кустистую бровь и опустив другую:
— Я подам заявку не на астрономическое тело, мистер Хокинс. Ядро Амальтеи — заброшенный космический корабль. От имени комиссии по культуре я подам заявку на его спасение. Если Мэйс попытается украсть какие-нибудь сувениры, он украдет их у Совета Миров. Я объясню ему ситуацию, прежде чем у него появятся на этот счет какие-нибудь блестящие идеи.
На этом разговор закончился. Последующие три дня профессор так усердно руководил нами, что я едва успел перекинуться с Марианной парой слов наедине.