Страница 36 из 52
— Завтра, ладно, Свава? Ты должна постараться. Приложи все усилия. Обещаешь? Еще неизвестно, переживу ли я эту ночь.
— Я думаю, обойдется. Ладно, может быть. Спокойной ночи.
— Подожди! Не вешай трубку! Я еще не собираюсь с тобой прощаться.
Господи, как у нее трясутся руки. Но тут уже ничем не поможешь и ничего не поделаешь.
— Все в порядке. Спокойной ночи. Спасибо тебе, — говорит она и вешает трубку.
Некоторое время она стоит неподвижно, и свет лампы кажется ей непривычно ярким и резким. Она вдруг замечает стены, раньше она никогда их не видела, она почти физически ощущает их надежность, неброский цвет. Удивительно удачный цвет. Она не выносит ярких тонов. А вот лампочка тут слишком яркая, раньше она как-то не обращала на это внимания, тут нужен другой абажур и другого цвета. Направляясь в гостиную, Свава прикидывает, какой цвет подойдет лучше всего, и слабость ее проходит. Это ее дом. И этот человек — ее муж, он стоит посреди гостиной, чуть сгорбившийся под своей тяжелой ношей.
Только что у него на глазах умер человек, он видел смерть впервые в жизни. Все происходило иначе, чем он представлял себе, без тяжелой мучительной агонии, просто что-то отхлынуло, и вдруг все кончилось. И одновременно точно что-то погасло и в нем самом, какая-то частичка его самого, о существовании которой он даже не подозревал, покинула его. А тут еще Свава… Нет, не разговор, он много раз слышал, как она болтает с подругами, его поразило выражение, которое было на ее лице, пока она его не заметила. Он никогда не видел у нее такого выражения. Нет, это ему не показалось, и он не придумал это из-за того, что у него тяжело на душе. Почему она смеялась? Он слышит, как она прощается, слышит, как она легким, но твердым шагом входит в гостиную. Что она ему сейчас скажет? Он целиком в ее власти. Но он почти уверен, что она вообще ничего не скажет. Он может не волноваться. То выражение, которого он не должен был видеть, останется его тайной, об этом никто не узнает.
— Какие новости? — спрашивает она тихо.
— Все кончено, — отвечает он и подходит к окну.
Он смотрит на стекло, как будто спасительные слова о том, неразрешимом, должны скрываться где-то за ним. Он смотрит на сад, одевшийся к приходу ночи в зеленый и коричневый цвет, здесь можно найти все переходы от темно-зеленого до черного, от светло-коричневого до темно-красного, от сумерек до мрака. Но Йоун ничего не видит.
— Да, — говорит Свава в пространство и смотрит на спину мужа. Пиджак ему тесен. Надо сделать ему новый костюм. Она не знает, когда он вернулся и какую часть ее разговора слышал. Ее тяготит это молчание. Но она не позволит, чтобы ей портили жизнь. Она уверена, что Дудди поможет ей. Дудди знает толк в подобных вещах. Свава не намерена испытывать неприятности из-за Хидди. Если она покинет этот дом, это будет не падение в бездну, а деловитый переезд в новую, более удобную и просторную квартиру. Мужчины дураки.
— С кем это ты разговаривала? — наконец спрашивает Йоун, не оглядываясь.
— С Хидди, — отвечает она как ни в чем ни бывало.
— Что-нибудь случилось?
— У него дома собралась компания, он выпил и решил пригласить меня присоединиться к ним. Там все знакомые, мы вместе учились в школе. Ты их знаешь. Но сейчас это невозможно.
Она говорит немного ворчливо, обращаясь к его затылку. Голос звучит естественно и вполне соответствует охватившему ее возмущению, но в груди у нее тяжесть.
— И это все? — спрашивает Йоун, и она скорее чувствует, чем слышит, что он не очень-то верит ей. Но она смотрит на его спину, ощущает под ногами мягкий ковер, знает, что это ее дом, и спокойно кладет руку на спинку кресла, которое стоит рядом.
— Да, — отвечает она невозмутимо и добавляет после короткой паузы: — Тебе надо купить новый костюм. Этот пиджак уже тесен.
— Да… наверно… конечно… — говорит он. Как медленно он это произносит!
— Я сварю тебе кофе, — мягко говорит она и отпускает спинку кресла.
Когда она возвращается из кухни, неся на подносе кофе, он все еще стоит у окна. Она видит, что его широкие плечи вздрагивают, и знает, что он плачет. Она смотрит, как он плачет, и сочувствие к нему борется в ней с презрением. Мужчина не должен плакать. И все-таки ей хочется утешить его. Она уверена, что он знает. Но ведь между ней и Хидди ничего не будет. Никогда. Она подходит к мужу, становится рядом и гладит его по щеке, нежно гладит мягкой прохладной рукой. И ему хочется обернуться к ней, уткнуться головой ей в колени и заснуть, обессилев от слез, и сделать так, чтобы все было хорошо. Но он так тяжел и неловок. А она так насмешлива.
— Я… я… знаешь, я плохо относился к отцу, — говорит он, глядя в окно.
И она не возражает ему, а все гладит и гладит его по щеке, хотя они стоят у окна.
— Мы поставим его в его комнате, пока не отвезем на север, — говорит она, чтобы успокоить мужа.
— Ты даже не знаешь, какой он всегда был добрый, как он любил нас, детей. И маму. Ведь ты не видела, каким он был. К нам-то он приехал уже совсем старый и дряхлый. — Йоун все еще смотрит в окно.
— Я все знаю… Я тоже относилась к нему не так, как следовало, — говорит Свава, и ей приятно, что она может признаться хоть в этом.
Она чувствует, что ее рука стала влажной от его слез, чувствует их искренность и доверие, она и горда и в то же время ей стыдно. Она всегда будет хорошо относиться к нему.
— Я ведь еще не видела нашей машины, не рассмотрела ее как следует, — говорит она после недолгого молчания. — Давай выйдем на минутку. Я могу попросить Аусу приглядеть за детьми. Она еще не легла.
— Не сейчас, — отвечает он и не обижается, потому что знает — она предложила это только ради него. — Ее и в окно можно увидеть. Я поставил ее рядом с домом.
Пока они переходят к другому окну, Йоун потихоньку вытирает слезы обратной стороной ладони. Свава вздыхает так глубоко, что вздох ее напоминает стон. Они останавливаются у окна и смотрят на машину — новенькая, сверкающая машина, самая последняя модель. Но они как будто не видят ее, хотя она и стоит возле дома. Ни Йоун, ни Свава не видят ее.
* * *
Да, Ауса еще не легла. Она сидит в полумраке перед комодом и что-то ищет. Она еще не закрыла окно. Влажный аромат берез и травы заполняет комнату. Но Ауса почти не замечает его. Ее мысли заняты другим — приятным непрекращающимся шумом далекого уличного движения, который так похож на тяжелые, горячие удары сердца. Она думает о бодрствующих людях, о чувствах, о жизни. Думает, что вот она сидит здесь в подвале одна со своим спящим сыном, рождение которого никого не обрадовало, а вместе с тем она является частичкой этой городской жизни. В деревне все иначе. Она знает, как живут в деревне. Люди любят поговорить о природе. Но трава и цветы, холмы и горы, даже скотина не имеют никакой ценности без человека. Ей следовало бы узнать, далеко ли там до ближайшего хутора. Следовало еще раз все обдумать. Впрочем, и так ясно, что Огги полезно побегать по травке. Какое-то грустное сожаление проникает в ее мысли, какой-то гложущий страх. Наверно, глупо было отказываться от места в детском саду. Ауса разглядывает свои руки. Их нельзя назвать белоснежными. Видно, что им приходится и стирать и готовить, что их не берегут и не холят. Но все-таки они чистые, ухоженные, с подпиленными ногтями. Почему человек должен стыдиться своих рук, которые никому не причинили вреда? Почему смотрят косо на тех, кому некогда вычистить землю из-под ногтей? Не лучше ли смотреть им прямо в глаза?.. Она не обязана ехать в деревню, хотя и дала сегодня согласие. Устроится она здесь как-нибудь. Огги растет, скоро он перестанет столько плакать. Ничто не стоит на месте. А жизнь коротка. Коротка? Ауса вспоминает о сегодняшнем несчастном случае. А если еще начнется война?.. Человека повсюду подстерегает опасность. Война!.. Горячий гнев захлестывает девушку, гнев на тех, кто хочет принести людям страдания и смерть. Да она готова подписать хоть тысячу воззваний против этих безмозглых властителей, которые правят с помощью страдании и страха. Они унижают людей, никому не причинивших зла. Разве не естественно, что человек любит своего ребенка? Доволен интересной работой? Разве не естественно, если люди относятся друг к другу доброжелательно и искренно? Разве не естественно для ребенка улыбаться и говорить «дай-дай!», как будто только он один на свете и имеет значение? Ведь это не подлежит сомнению.