Би-боп

Когда она позвонила мне и сказала, что едет к Симону, то, вероятно, от волнения рассказала мне все в подробностях. Я не понял, почему, чтобы снять трубку, она пошла в соседнюю комнату.

Это я, сказал Симон. Да ну, сказала Сюзанна, это ты? Но, подожди, сказала она, я не понимаю, ты звонишь мне из поезда? В поезде есть телефон? Но тогда, сказала она, если ты в поезде, почему ты мне звонишь? Чтобы сказать, что ты меня любишь? Ты просто прелесть!

Нет, ну, какая же я дура, я просто засыпаю на ходу, ты звонишь мне не из поезда, телефон в поезде никогда не работает. Откуда ты звонишь? Сколько времени? Одиннадцать сорок, сказал Симон.

Сюзанна перебирала карандаши, которые валялись на столе у Симона. Всякий раз, когда Сюзанна использовала этот телефон, Симон находил свои карандаши выложенными в определенном порядке. Веером или в елочку. Все кончики карандашей, шариковых и фетровых ручек были устремлены к центру. Она начала их расставлять, когда Симон начал ей объяснять.

Я его пропустил, сказал он. Как это — пропустил? спросила Сюзанна. Два раза поезд не пропускают. А вот и нет, сказал Симон, как видишь, такое бывает. Не смейся надо мной, сказала Сюзанна, расскажи лучше, что ты там вытворил.

Сюзанна ненавидела объяснения. Когда Симон объясняется, когда мужчина объясняется, это нехорошо, мужчина, шагающий прямо, не колеблясь и не оступаясь, не нуждается в объяснениях. Десять лет без этого, подумала она, это было слишком красиво, это не могло длиться вечно. Я тебя слушаю, сказала она.

Симон: Я соблазнился роялем. Сюзанна: Только роялем? У Симона был определенный голос. Этот голос Сюзанне был хорошо знаком. До своего срыва он часто говорил таким голосом. После десяти лет мирной жизни она его вновь услышала.

В голосе Симона Сюзанна слышала алкоголь, женщин, женщину, искушение, новую любовь к женщине, все это было не впервые. Ну, рассказывай, вздохнула она.

Мужчины, говорящие правду, — самые опасные. Симон всегда говорил правду. Разумеется, не всю, всю сказать невозможно, никогда. Он рассказал об ужине, о посещении клуба, о двух-трех стаканчиках. Сюзанна: Двух или трех? Трех. Трио, перерыв, рояль, певица. Ее зовут Дебби Паркер.

Пропущенный поезд, ради удовольствия, всего лишь маленькое удовольствие, и я вернусь, завтра утром, поздним утром или пополудни, я еще не знаю, я не знаю, во сколько поезд.

Она: А где ты будешь спать? Ну, в гостинице, сказал Симон. Сюзанна: Один? Послушай, сказал он, не поддевай меня, попытайся понять, мне это было только на пользу, мне это было нужно, я же не выискивал этого специально, так получилось, обстоятельства, да, конечно, я мог отказаться, ну, в общем, не беспокойся, отдыхай, я завтра тебе перезвоню, чтобы сказать.

Сюзанна повесила трубку, затем смела совершенную упорядоченность карандашей на столе Симона, не восстановив, однако, неподражаемую беспорядочность карандашей Симона, который, позабыв о своих карандашах, обо всей своей прежней жизни, вышел из телефонной кабины.

Разговор оказался некратким. И все равно у него в кармане осталась целая куча монет. Они мешали ему. Проходя мимо, он протянул их усталой женщине. Она взяла их, не понимая. У него был такой вид, будто он ей их возвращал — а она ему их одолжила — или вообще не звонил.

За ней крутилась пластинка, обложка была выставлена на обозрение. Сонни Роллинз наигрывал изысканно, вызывающая фантазия, резкие ноты, томные растекания. Его самый прекрасный период, подумал Симон, затем толкнул первую дверь, вышел на лестницу, спустился по ней; на середине, меж двух дверей, он слышал и немного Роллинза и немного фортепианное трио, американцы уже снова заиграли.

Симон направился к бару. Здесь, за второй дверью, он вновь окунулся в звук, свет, атмосферу клуба, красивое звучание трио, красный свет, запах джаза, наполнил им, словно токсичной субстанцией, легкие долгим и медленным вдохом.

Он думал найти там Дебби. Девушка, за которой ухаживал ударник Пол, теперь сидела одна. Лицом к эстраде. Она улыбалась. Она восхищалась Полом, который отрешенно, закрыв глаза, поглаживал малый барабан. Превосходная игра щеткой, подумал Симон.

Бармен сообщил ему, что Дебби ждет его там, за столиком. Налейте мне еще, сказал он. Уже налито, ответил бармен. В нем было что-то враждебное. Она ждет вас с заказом.

Симон прошел между столиками. Чуть опьяневший, он мимоходом улавливал лица, которые ему хотелось любить, его сердце вновь начало любить, и ему хотелось любить всех и сказать всем, что Дебби его любит, а он любит Дебби. Он не осмеливался на нее смотреть. Знал, что она смотрит на него. Осмелился, только когда подошел и застыл перед ней.

Это лицо, помимо своей привлекательности, нравилось ему чем-то большим, но он еще не понимал чем. Она, похоже, была так рада увидеть его снова. То, что от любовного откровения происходило в нем, возможно, происходило и в ней, как знать.

Все прошло хорошо? спросила она. Что именно? спросил Симон. Ваш звонок, сказала Дебби. Симон находил это выканье очаровательным. Ах, да, да, очень хорошо, сказал он, я предупредил жену, что вернусь только завтра. Кстати, сказал он, во сколько утренний поезд? Дебби сказала: Я никогда не езжу на поезде. Понимаю, сказал Симон, а еще мне нужно найти какую-то гостиницу.

Он не притрагивался к своему стакану. Дебби подвинула его к нему, приблизившись. Вы могли бы поехать ко мне, предложила она. Да, я мог бы, сказал Симон, но не хочу, вы мне слишком нравитесь, все закончится плохо, найдите мне лучше номер в гостинице недалеко отсюда, я без машины. Я отвезу вас на своей, предложила Дебби, если, конечно, вы согласитесь в нее сесть. Это да, сказал Симон, я не против. Его лицо изменилось. Он почувствовал это. Прикоснулся к своей щеке. Он улыбался.

Дебби встала. Займусь этим сейчас же, сказала она. Подождите меня. Вот ваш стакан, получайте удовольствие от музыки. Я ненадолго. Симон посмотрел, как она уходит, затем перевел взгляд на музыкантов. Даже увлеченный лицом, губами, голосом Дебби, он не переставал их слушать.

В довольно быстром темпе они шпарили тему «Milestone». Симон думал об этой теме, от этого не уйдешь. Он вспомнил, как и сам наяривал ту же тему.

Стиль молодого пианиста Билла, как я уже говорил, испытывал влияние стиля Симона, но, сказал мне Симон, когда драйв увлекал его, он, забывая о подражании, невольно, произвольно, изобретал свою собственную фразировку.

Все трое были действительно очень хороши. Контрабасист Скотт, налегающий на свой инструмент, удивлял Симона. Очень мелодичный и особенно очень проворный, он был способен играть так же быстро, как гитарист, не всегда точно, но изобретательно, воодушевленно, природный слух.

Цедя свой напиток, Симон подумал: Молодые музыканты играют все лучше и лучше и начинают играть все раньше. От этого, от этой мысли, он снова почувствовал, что настроение испортилось. Я уже не нужен музыке, подумал он, молодые прекрасно справляются, да и мне она уже не нужна.

Он сказал мне, что внезапно осознал следующее, и ему стало горько: Я уже не люблю джаз, уже не так, как раньше, возможно, вообще не люблю, во всяком случае, так, как нужно любить, чтобы провести в нем всю жизнь.

Речь идет именно об этом, о моей жизни. Зачем я сюда пришел? Что я хотел показать, пиратски захватив их рояль? Я могу ответить, сказал он себе. Тогда ответь. Сейчас отвечу, сказал он себе. Я жду. Да, да, сейчас. Мне хотелось узнать, закончилась ли моя жизнь. И что? Мне хотелось удостовериться, что она не закончилась. И что? Теперь я знаю, что она закончилась. В глубине души джаз — не говоря уже об остальной музыке — не вызывает у меня желания, у меня есть желание только жить, жалкое желаньице жить.

Пока Симон выедал себе душу, Дебби наверху, в баре дискотеки, занималась тем, что бронировала ему номер в гостинице «Англетер».

Усталая женщина не помнила наизусть телефонного номера. Она дала ей справочник. Роллинз в составе трио по-прежнему играл «Softly As a Morning Sunrise», другую сторону выставленной напоказ пластинки — усталая женщина ее перевернула.