Би-боп

Зато эстрада была заполнена инструментами. Небольшая, но вся забитая инструментами. Вообще-то маленькая, всего лишь с тремя инструментами. Рояль, контрабас, ударные. Для Симона лучший состав.

Великолепный черный кабинетный рояль. Потертый контрабас с изрядно облупившимся красноватым лаком. Полная ударная установка, набор тарелок и барабанов в зеленых блестках.

Симон стоял и смотрел на рояль.

Он согласился сесть, когда инженер спросил, что он будет пить. Перед ними в ожидании стоял бармен. Персонаж в черно-белом. Выдрессированный Симон чуть не ответил: Только не алкоголь, алкоголь никогда, больше никогда, затем, спохватившись, словно пробуждаясь от промывания мозгов, заказал водку со льдом.

У инженера был довольненький вид. Я сделал все, чтобы ему угодить, подумал он. Симон ничего не говорил. Немного опьянев, даже еще до того, как выпить, он смотрел на рояль. Это от вина за ужином, сказал он себе. Не глядя на других клиентов. Десять — двенадцать соседних столиков.

Все спокойно ожидали. Почти в тишине, один шепот. Инженер смотрел на людей, затем на Симона, затем на людей, с улыбкой на лице, затем на Симона, спрашивая себя: Что бы сказать ему в ожидании выпивки?

Без десяти десять пришли три музыканта. Пришли раньше. Тем лучше, подумал Симон. Черт возьми, подумал он, какие они молодые. Вот они, сказал инженер. Вижу, подумал Симон.

Непринужденные, шутящие, перед тем как приступить. Это, по крайней мере, не изменилось. Это желание всегда перебрасываться шуточками. Которые у джазовых музыкантов извечно отличались дурным вкусом.

Итак, их было трое. Фортепианное трио. Самый прекрасный состав, по мнению Симона. Три молодых парня разной внешности. Пианист: высокий, красивый, в очках, выглядевший как американский ученый и лауреат Нобелевской премии по ядерной физике. Контрабасист: также высокий, но бесшабашный, светловолосый, коротко остриженный. Ударник: низкорослый, коренастый, жгучий брюнет с длинными монгольскими усами. Яркие музыканты.

У Симона побежали мурашки по коже, едва зазвенели тарелки, задетые усаживающимся ударником, и завибрировал настраиваемый контрабас. Затем обмен быстрыми взглядами, последняя улыбка — и начали. Они начали со старого стандарта «Green Dolphin Street», который служил им позывными начала и конца сета.

Уже сама манера раскрывать тему и в особенности импровизировать, уже то, как пианист представлял, объявлял, встраивал свое соло, сразу же выказывал его дух, произвела на Симона странное впечатление.

Я, ведущий сейчас этот рассказ, рассказывающий вам короткую историю Сюзанны и Симона, я сам художник. И не знаю, что я почувствовал бы перед картиной, которая оказалась бы совершенным подобием одной из моих картин, такое со мной никогда не случалось.

Или что почувствовал бы писатель, читая книгу, стиль которой оказался бы совершенным подобием его стиля. Не знаю. Знаю только, что Симону, это сказал он сам, стало не по себе. Я это понимаю. В какой-то момент, непонятно почему. Лишенный себя самого вот уже столько лет, он даже не осмелился подумать о лишении. Он только подумал: Если бы на его месте это играл я, я бы играл это, как он.

Он не играл очень давно. Об игре утрачиваешь всякую память. Забываешь, что, возможно, у тебя был свой стиль. Но постепенно, вслушиваясь, Симон осознал, что это он, молодой пианист, играл так, как он, Симон, играл когда-то.

У Симона, значит, был стиль, я подчеркиваю это, потому что сомнения Симона во многом предрешили его дезертирство. Стиль, который оставил следы, столь ощутимые, что они повлияли на молодых пианистов.

Да, вот еще что. Симон никогда не хотел этого признать, но его манера игры перевернула представления о фортепианной технике в джазе. Все, я закончил. А потом он дезертировал. О нем забыли. Тем более что он стеснял. Но я не забыл. Никто не знал, что с ним стало. А я знал. Мы остались друзьями. Итак, я продолжаю.

4

Различают две основные категории любителей джаза: спокойные и возбужденные. Инженер щелкал пальцами. Притопывал ногой. И качал головой. Симон не выносил этого. Он уже был готов его осадить. Но замялся. Инженер лез из кожи вон, чтобы доставить ему удовольствие. Он оплатил ужин, вино, он только что заплатил за водку, а дергался, потому что любил это, но еще и для соучастия, дабы таким образом до конца удовлетворить свою потребность отблагодарить. Симон сдержал себя, чтобы не обидеть его.

Парни играли хорошо. Все шло безупречно. Никогда не знаешь, почему все идет хорошо, но когда все идет хорошо, это чувствуешь. Симон знал почему. Эти трое были очень хороши, подумал он, джаз во мне больше не нуждается. От этой мысли ему захотелось уйти.

Было 22:20. Но от одной только мысли уйти не прикоснувшись к роялю ему становилось плохо. Он хотел сыграть. И в то же время чувствовал себя неспособным подражать своему подражателю, вернуться на уровень, сразу же, сейчас, этого блестящего молодого джазмена. Я слишком старый, подумал он.

Меня перегнали, вот оно что. Его сын уже перегнал его во многом. Это не имеет никакого отношения, но все же. А здесь его перегнал мальчишка, который все усвоил из его игры и теперь играл лучше него. Лучше, лучше, что значит играть лучше? подумал он. Нет, речь не об этом.

Симон сгорал от желания притронуться к этому роялю, чтобы дать услышать то неподражаемое, что есть в стиле. Другими словами, и на этом я закончу с Симоном и вопросом стиля, он хотел удостовериться, что после десяти лет полной тишины он может играть так, как никто никогда не сыграет.

В его мозгу циркулировала водка. Водка заставляла функционировать его мозг. Его мозг функционировал, как не функционировал уже минимум лет десять. Не лучше и не хуже. Иначе. Может быть, свободнее. По-другому билось и его сердце.

Он вздохнул, вздрогнул, потом задрожал. Он принял решение. Он знал, что подойдет и прикоснется к этому роялю, овладеет им. Было 22:30.

Если бы им в голову пришла удачная мысль сделать перерыв пораньше, подумал он, я хотел бы только дотронуться, я трогаю клавиши, а потом ухожу. Он дрожал. Инженер слушал, по-прежнему дергаясь, как это утомительно. Вы не устали? спросил Симон. Нет, ничего, ответил инженер, а вы? Ничего, ответил Симон. Во джазуют, да? спросил инженер. Да, согласился Симон, джазуют, но не могли бы вы? Нет, ничего.

Его измучило ожидание. Хотя и короткое. Оно длилось всего десять минут. И все же мучительное. Когда ждешь десять лет. Не зная, что ждешь. Это еще больше изводит.

Десять лет и десять минут. Он прождал десять лет и десять минут. Чтобы сдрейфить? Может быть. Уйти отсюда, подумал он, все это смешно и жалко. И что мне от этого? Но тут вмешалась случайность, назовем это так.

Музыканты сделали перерыв раньше. Так получилось. Они уже сыграли три-четыре темы, некогда входившие в репертуар Симона.

Очень быстро отыграли последние такты «On Green Dolphin Street», позывные окончания сета, затем остановились, встали и, вновь шутя, под аплодисменты направились к бару. Может быть, пойдем? спросил инженер. Было 22:40.

Симон встал. Инженер тоже. Инженер прошел вперед. Поспешим, сказал он. Дойдя до выхода, он открыл первую дверь и обернулся. Симона рядом с ним не было. Он огляделся. Увидел Симона. Тот поднимался на эстраду. Что он делает? спросил себя инженер. Симон сел за рояль. Он что, пьян? Он вообще знает, сколько времени?

Инженер вернулся, пробрался между столиками, робея, приблизился к эстраде, его можно было принять за контрабасиста или ударника. Он постучал ногтем по часам, показав их Симону: Вы опоздаете на поезд, сказал он.

Дрожащий Симон посмотрел на него сверху и ответил: Поеду на следующем. Следующего нет, сказал инженер. Есть, мсье, сказал Симон, всегда есть следующий, и вот доказательство. Какое доказательство? спросил инженер. Поезжайте домой, сказал Симон, спасибо за все. И он вытянул вперед руки. Занес их над клавишами.

Инженер не решался уйти. Он был в затруднении, и это понятно. Прямо скажем, в замешательстве. Он стоял у эстрады, на виду у посетителей. И вдруг осознал присутствие людей. Осознал остро. Он обернулся и посмотрел на них всех. Некоторые, конечно, уже спрашивали себя, что происходит. Короче, на него и Симона смотрели. Ему стало стыдно.