Страница 37 из 45
— Хватит лежать, пролежни будут, — сказала она с притворной строгостью. — Встань, пожалуйста, мне помощь твоя нужна.
Не дождавшись ответа, она пошла к двери.
— Что ж, справлюсь без тебя. Пойду жениха твоего обмывать, завтра похороны.
Скрипнули пружины. Виорика встала, закуталась в платок.
— Сама обмою, — глухо сказала она. — Только уйдите, оба. Не хочу вас видеть.
Посреди пустой конюшни, под тусклой лампочкой стоял стол: сбитые доски на неуклюжем козле. Маковей уложил на него Замфира ничком. Выдернул торчащие осколки и сбросил в таз под ногами. Натаскал полную поилку воды, развёл в тёплой воде тёртое мыло.
Виорика вышла на крыльцо. Мать следом. Она попыталась обнять дочь за плечи, но та с дрожью высвободилась, и Амалии пришлось отступить. Стемнело. В освещённом проёме конюшни виднелся край стола и босые ноги Василе. Маковей поднял таз с окровавленным железом и вышел во двор. Не глядя в глаза дочери, он пошёл к нужнику.
— Доча, давай лучше я, а ты иди, поминки готовь пока… — попросила Амалия
Виорика упрямо мотнула головой и спустилась вниз. У входа в конюшню она встала. Ноги не шли, глаза не смотрели. За спиной раздалось умоляющее:
— Доча…
— Иди готовь, мама, — устало сказала Виорика и шагнула внутрь.
Она подошла к столу. Замфир лежал перед ней в святой бесстыдности мертвеца. Кости выпирали сквозь бледную кожу, обескровленное лицо казалось старым и совсем непохожим на её любимого. Не Василе — восковая кукла, слепленная неумелым скульптором. Её Замфир стоял над ней, широко расставив ноги: молодой, гордый, храбрый, красивый. Это он снился ей во снах задолго до того, как появился в их доме. Виорика только сейчас поняла, что от его лица, его чёрных глаз она просыпалась по ночам с оглушительно бьющимся сердцем.
Она знала его полгода. Видела грустным, растерянным, надменным, испуганным, с мольбой в глазах. Все эти лица расплылись и стёрлись, словно и не было их. Осталось одно: настоящее, бесстрашное, в пыли и саже, с кривой и дерзкой улыбкой.
Виорика положила руку ему на живот. Кожа была похожа на холодную резину. Её пальцы впервые касались его тела наяву. Совсем не так это должно было быть. Завтра никто не будет держать венцы над их головами. Не будет его смущённого взгляда за тёплым пламенем свечи, не расстегнут его пальцы пуговицы свадебного платья, не случится то, чего она желала, боялась, и оттого желала во сто крат сильнее. Не будет ничего. Завтра Замфир ляжет в гроб, а не в её постель. Отец Софроний затянет отходную, мать заплачет, отец фальшиво изобразит скорбь.
Виорика взяла чистую тряпку и окунула в поилку, выжала воду на грудь. Она весело заструилась по телу, пробивая дорожки в пыли. Правда в том, что на столе — не её жених, а безжизненное тело, мертвец, мертвецов не любят. Её любимый остался стоять на дворе под покосившимся семафором, широко расставив ноги и улыбаясь ей.
Виорика смыла чистой водой грязь, взяла новую тряпку и окунула в мыльную воду. Тщательно натёрла кожу, поднатужилась и перевернула тяжёлое и скользкое тело Замфира. Вымыла спину, ощущая пальцами сквозь тряпку широкие рубцы, и почти не запинаясь на них. Мыльной воды было очень много, а слёз слишком мало, чтобы их можно было заметить. Когда закончила, поцеловала в холодный лоб и ушла. Она желала этого тела живым, а мёртвым оно было не нужно — Василе, любимого, в нём больше нет.
Глава 22
Когда Маковей с окровавленным тазом поднялся на крыльцо, Амалия молча протянула ему гвоздодёр. Он нехотя вытащил гвозди, которыми заколотил оконную раму в спальне Виорики. Под тяжёлым взглядом жены отдал ей ключ и поплёлся ужинать. Амалия разожгла печь и поставила запекаться гуся, залила фасоль и чечевицу в двух больших кастрюлях. В четыре руки они начистили картофеля. Пока Амалия ставила опару, Маковей разлил ракию. Пустой и больше ненужный пузырёк из-под специй всё ещё лежал в его кармане. Амалия посмотрела на мужа с укоризной, но упрекать не стала. Быстро обжарила на сковороде кырнэцеи — колбаски, которыми она кормила мужа ещё в родном Кишинёве и поставила на стол.
— Не хочу ни о чём думать, Макушор, — сказала она и протянула кружку. Муж глухо стукнул по ней своей.
Они пили горькую настойку и заедали острыми колбасками. Время от времени Амалия поднималась, чтобы умять пухнущую опару. Садилась и вновь прикладывалась к кружке. Дочь, моющая мёртвое тело любимого в канун неслучившейся свадьбы не давала ей покоя. Амалия пыталась заглушить боль ракией, но она лилась, как вода, оставляя лишь ореховую горечь во рту.
Усталость взяла то, чем побрезговал алкоголь. Трещала пыль, сгорая на стеклянном боку тусклой лампы, её жёлтый цвет мерцал в глазах. Кружка тяжелела, а опара лезла всё сильнее, и Амалия уже думала: а не чёрт бы с ней? На самом деле, кому нужны её старания? Замфиру — уже нет, Виорике — вряд ли она заметит, что какого-то привычного кушанья не хватает. Она кивала мужу, муж кивал ей. Опрокидывали, крякнув, жгучий напиток в глотки и наливали по-новой.
Настал момент — он всегда наступает, когда выпил достаточно много — когда кажется, что какой-то незначительной мелочи, пустячка, не достаёт до полного понимания сути.
Амалия задала вопрос — Маковей увильнул.
Амалия повторила — Маковей налил.
“Пей!” — сказал он.
“Сначала ответь!” — сказала она.
Маковей выставил на стол маленький флакончик, остро пахнущий пряностями.
“Я его искала,” — удивилась Амалия.
“Подходящий размер,” — объяснил Маковей.
Они обновили ракию.
“Морфий,” — сказал Маковей, будто Амалия не понимала самых простых вещей.
“В ракию?!” — ужаснулась Амалия и с подозрением понюхала свою кружку.
“Дура что ли? Жены-морфинистки мне для полного счастья не доставало!” — Маковей, сокрушённо качая головой, поменял кружки. — “Пей из моей!”
“Но зачем?!”
“Чтоб раньше свадьбы не сбежал!”
За дверью кухни, затаив дыхание стояла Виорика. Она так и не вошла. Когда разговор затих, она на цыпочках проскользнула в свою комнату и плотно закрыла дверь.
Утром в бричке приехал отец Софроний, огромный и грузный, как и полагается пастырю, окормляющему самый жирный плас в Кагульском жудеце. Он принял поданую Маковеем руку и сошёл на землю под благодарный стон рессор. С рассвета Маковей из первой воронки у путей сформовал вполне привычную для могилы яму. Софроний удалился в спальню Сырбу и сменил дорожную рясу на подобающее одеяние. Надел наручи, положил через плечо расшитый золотом орарь. По спешно утрамбованной земле подошёл к краю могилы и затянул нараспев:
“Владыко Господи Боже наш, Твоею благодатию и Твоим человеколюбием сподобивый мя недостойнаго приити в дом Твой святый и предстати Престолу славы Твоея, молю Тя, Господи, освяти место сие…”
Низко вдоль путей пролетел аэроплан с бело-сине-красными кругами на плоскостях. Треск его мотора заглушил остаток молитвы, да не для стоящих рядом людей эта молитва предназначена, а Господь услышит. Отец Софроний перекрестил наотмашь, помазал елеем — можно хоронить.
Амалия увела духовное лицо позавтракать. Маковей щедро налил своей настойки, потом ещё подлил. Сановнику такого веса два стакана — что слону дробина. Батюшка причмокивал полнокровными губами и ласково улыбался Амалии. Виорика, дочка маковеева, тоже хороша была, но уж больно худосочна на искушённый пастырский взгляд. Подошёл Лазареску со своей супругой, напоминающей германского фельдфебеля. Мясник Аурел с женой и дочерьми принёс пятифунтовый окорок и связку колбас в знак скорби. Господин сельский жандарм привёл жену, матушку, двоих румяных сыновей и племянницу из Хунедоары выразить соболезнования. Амалия рассаживала гостей вдоль длинного стола в конюшне — домик их был слишком мал, чтобы вместить всех скорбящих. Расставила коливу — варёную пшеницу с корицей — в плошках, а больше ничего, чтобы гости не перепились до похорон.