Страница 168 из 176
Милый Коля,
10-го я приехала в Слепнево. Нашла Левушку здоровым, веселым и очень ласковым. О погоде и делах тебе верно напишет мама...
Ахматова пишет это письмо, прилагая к нему два созданных в эти дни гениальных стихотворения (комментировать которые в этом контексте нет сил человеческих), — пишет, не зная, что пока «шли переговоры» между Ваммельсуу и Слепнево, сам Гумилев, отдав визиты Чуковскому и С. К. Маковскому и допоздна проговорив с ними о текущих вопросах литературной политики, наутро собрался с духом, и тоже, подавив гордость, решил первым «пойти на мировую»:
Милая Аничка,
думал получить твое письмо на Царск<осельском> вок<зале>, но не получил. Что, ты забыла меня или тебя уже нет в Дарнице? Мне страшно надоела Либава, и вот я в Териоках... (см. № 135 наст. тома)
Это письмо от отправляет в Дарницу, откуда Инна Эразмовна Горенко (по всей вероятности, не менее взволнованная происходящим, чем Анна Ивановна Гумилева) немедленно пересылает его в Слепнево. Второе письмо Ахматовой — от 17 июля (№ 38 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома) — вздох облегчения, и такой же вздох облегчения — письмо Гумилева от того же 17 июля, которое он пишет «синхронно» с женой, также получив ее «мировую»: «Целую всех. Очень скоро увидимся» (см. № 136 наст. тома). Ни тот, ни другая не знают, что мирной жизни после благополучного примирения в это страшное лето им будет отпущено несколько часов — Гумилев, действительно, приедет одновременно со своим письмом (трогательные хозяйственные планы Ахматовой на осень так и останутся, увы, по всей вероятности, неизвестными ему), 19 июля 1914 года — в миг, когда Германия объявит войну России («Утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю...»), а вечером вся жизнь вдребезги» (Черных В. А. Указ. соч. С. 76)). Все события этих месяцев Гумилев подытожил в строфах окончательной версии «Пятистопных ямбов»:
Сказала ты, задумчивая, строго:
«Я верила, любила слишком много,
А ухожу не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя».
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и мучил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.
То лето было грозами полно,
Жарой и духотою небывалой,
Такой, что сразу делалось темно
И сердце биться вдруг переставало,
В полях колосья сыпали зерно,
И солнце даже в полдень было ало.
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: «Буди, буди».
В истории мирового эпистолярного искусства найдется немного эпизодов, равных по драматизму, психологической глубине и исторической содержательности переписке Гумилева с Ахматовой в июле 1914 года.
В июньской книге «Нового слова» меня очень мило похвалил Ясинский. — Упоминание о положительной оценке «Четок» писателем и журналистом Иеронимом Иеронимовичем Ясинским (1850–1931), редактором консервативного журнала «Новое слово» (1908–1914; литературное приложение к газете «Биржевые ведомости») — несомненный скрытый «вызов» обиженной Ахматовой: Гумилев, ранее сотрудничавший с этим изданием, порвал все отношения с журналом и его редактором после выхода оскорбительно-разносной рецензии «М. Чуносова» (постоянный псевдоним Ясинского) на ЧН (Новое слово. 1912. № 7. С. 157–158). Действительно, в оценке «Четок» Ахматовой «М. Чуносов» был более чем комплиментарен: «Слова у нее простые, без вывертов, без модных фасонов, а между тем, кажутся новы. Стоят на месте, и из сочетания их звучит то прекрасное, что так характерно для стиха Анны Ахматовой. <...> Нет ничего «умного» в стихах Анны Ахматовой; она не мудрствует лукаво, но зато сколько поэтического, сколько глубоко прекрасного, очаровательно женского» (Новое слово. 1914. № 7. С. 158). Ср. его же заключения о стиле автора ЧН: «...Это почти пошлость и напоминает произведения фабричных поэтов из народа» (Новое слово. 1912. № 7. С. 157).
Сюда пришел Жамм. — Имеется в виду посланная Лозинским книга «Georgiques Chretie
...я распечатала письмо Зноски. — Возможно, имеется в виду письмо № 35 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома, которое переслали в Слепнево из Царского села, и теперь оно вновь пересылается к адресату — уже из Слепнева в Териоки. Тогда фраза про «большой конверт» означает, что к своему письму Ахматова приложила еще несколько писем и открыток, ожидавших Гумилева в Слепневе.
...получила от Чулкова несколько слов... — О Г. В. Чулкове см. комментарий к № 105 наст. тома. В ответном письме Ахматова писала: «Милый Георгий Иванович, не ссорьтесь со мной из-за моего молчания. Я так рада получать письма от Вас и отвечать, конечно, буду. А то, что Вы ни жить, ни умирать не хотите, — для меня и есть самое понятное. Здесь тихо, скучно и немного страшно. Вести извне звучат совсем невероятно, людей я не вижу и вообще как-то присмирела. Недавно начала писать наконец большую вещь, но, кажется, мне тишина мешает. И все вокруг такое померкшее, стертое и, главное, связанное с целым рядом горьких событий» (Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989. С. 132).
38
Печ. по: Ахматова А. А. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2.
Автограф — РГАЛИ. Ф. 147. Оп. 1. Ед. хр. 49.
Опубликовано: Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989, Ахматова А. А. Сочинения. В 2 т. М., 1990. Т. 2, Хейт.
Ответ на письмо Гумилева от 10/23 июля 1914 г. (№ 128 наст. тома). Письмо знаменовало собой окончательное примирение супругов Гумилевых после разрыва в июне 1914 г. (см. подробно о биографическом контексте письма комментарии к № 37 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома). К письму было приложено ст-ние «Подошла я к сосновому лесу...».
Не забудь, что заложены вещи... — Ср. в воспоминаниях К. И. Чуковского: «Помню: стоит в редакции «Аполлона» круглый трехногий столик, за столиком сидит Гумилев, перед ним груда каких-то пушистых, узорчатых шкурок, и он своим торжественным, немного напыщенным голосом повествует собравшимся <...> сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встает редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко — неутомимый остряк и, заявив, что он внимательно осмотрел эти шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда. В зале поднялось хихикание — очень ехидное, ибо из вопроса сатириконовского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева — миф, сочиненный им здесь, в Петербурге. Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом же деле печати на шкурках были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их Гумилев» (Жизнь Николая Гумилева. С. 135). По всей вероятности, Чуковский неправ, и клейма были поставлены именно петербургским городским ломбардом, а молчание Гумилева значило только, что «сатириконовский остряк» на деле оказался не очень воспитанным человеком, задающим вопросы, неуместные вне приватного общения.